Александр Цыпкин - О любви. Истории и рассказы

– Ним-фа анти-о-па, – произнес я нараспев название бабочки.

Утром чуть свет я отправился к отцу. Я нетерпеливо выжимал из звонка «соловьиные трели», но дверь никто не отворял. Гулко застучало в висках, в сердце вполз леденящий страх… Но тут послышались громкие шаркающие шаги, и раздался долгожданный звук поворачиваемого ключа. Дверь со скрипом отворилась, и передо мной предстал отец в темно-синем махровом халате – высокий, чуть сгорбленный, но все еще с заметной армейской выправкой. Седую голову венчали очки в толстой роговой оправе.

– Прости, сынок, – он откашлялся. – Так крепко спал, что не слышал звонка.

– Привет, пап! Опять уснул в кресле у телевизора? – Смех у меня получился каким-то нервным.

– Проходи-проходи! Сейчас мы чайничек поставим! А знаешь что, сынок? Веер-то задолго до нас нашли! – грустно сообщил мне он, зажигая газ. – Вчера как раз в новостях показывали репортаж об одном аукционе, и там вторым лотом был именно наш веер, который приобрел некий аноним.

– Как так? – возмутился я. – Я же был там, беседовал с начальником этой воинской части! Мы поднимались с ним на чердак, и вот что я нашел!

Достав из сумки коричневый пенал, я протянул его отцу. Его лицо дрогнуло, глаза увлажнились. Отец взял футляр и стал его рассматривать, будто видел впервые.

– Жень! А внутри никакой записки не было? – осведомился он.

– А разве воры оставляют записки на месте преступления? – ответил я.

Конечно, я умолчал о куколке бабочки, чтобы не травмировать старика, – подумал, что это всего лишь шутка матушки-природы.

Я вернулся домой, несколько удрученный сложившейся ситуацией: утомительная поездка в Клайпеду не принесла ожидаемых результатов, да и отец расстроился. Я не знал, что делать дальше, и обратился за помощью к своему соседу Вовке, который работал системным администратором в какой-то крупной фирме.

– Для начала почитаем немецкую прессу: вдруг там всплывет информация о веере и о его сегодняшнем владельце! Вещь-то с историей! А там посмотрим, Женька, что еще можно сделать! – ободрил меня сосед, хлопая по плечу.

Он быстро раскопал в Интернете статью о некой престарелой фрау, которая поведала журналисту до боли знакомую историю, и – главное! – там была фотография веера! Госпожа Элиза Шульц очень нежно отзывалась о поездке в тогда еще Советскую Россию и о встрече с голубоглазым патрульным, которому она вручила презент. Она также рассказала о своем муже – преуспевающем берлинском антикваре, который узнал вещицу, потерянную его женой несколько десятилетий назад, и, решив сделать подарок супруге, приобрел ее по баснословной цене. Вовка предложил написать в редакцию этой газеты письмо с просьбой передать сообщение для этой женщины. Мы отправили текст на адрес редакции и стали ожидать ответа. Случилось это аккурат в день рождения моего отца – фрау Эльза написала свое первое письмо, в котором она благодарила моего отца за то, что он сохранил веер, который напоминает ей о первой влюбленности! С тех пор на каждый праздник на отцовский адрес приходит открытка из далекого Гамбурга.

Он свалился на мою голову совершенно неожиданно. Поначалу кажется, что всякая встреча случайна, но потом, по прошествии многих лет, мы понимаем, что ничего не происходит просто так. И если уж мне суждено было встретить настоящего француза, то это оказалось возможным даже на петербургских выселках – в промышленном районе Ржевка-Пороховые. Подруга, проживающая там, пригласила меня на день рождения к своему отцу, старому офицеру-ракетчику. Идти не хотелось: 30 декабря по традиции посвящался предновогодним хлопотам. Но, во-первых, наши дети дружили, – а возможность доставить удовольствие сыну до сих пор перевешивает все мои эгоистические желания. Во-вторых, не хотелось обижать юбиляра, Бориса Семеныча: звал лично и очень настойчиво. Так же настойчиво приглашал он и другую подругу своей дочери, Алевтину, в прошлом актрису. Она пришла с женихом-французом, заманить которого удалось возможностью познакомиться с именинником, «знавшим самого Гагарина» (что, конечно, было слегка преувеличенно).

Самуэль (так звали француза) был поначалу совершенно незаметен: простуженный и потому постоянно вытирающий нос, немолодой, невысокого роста, да к тому же полностью утонувший в диване. Он изумленно поблескивал очками из-за салатных клумб и бутылок шампанского. Это было обыкновенное русское застолье: мы много говорили, ели, пили, пели… Алевтина переводила нам вопросы Самуэля. К концу вечера все раскрепостились и перешли на английский. Мы с сыном, утомившись, ушли первыми.

Прощаясь, Самуэль попросил у меня телефон и адрес: наши сыновья оказались ровесниками, и он хотел, чтобы они переписывались. Смешной и трогательный в русской ушанке с кокардой, купленной в подземном переходе на Невском, он ничего, кроме умиления, у меня не вызывал. Телефон, конечно, дала. Он позвонил спустя месяц. Заметно волновался, попросил разрешения написать письмо. «О чем речь? Конечно, пишите!» Так приятно было в далекую безынтернетную эпоху находить в почтовом ящике конверт!

Звонки из Франции стали раздаваться чаще, мой иностранный друг осмелел, его вопросы приобрели почти интимный характер. Похоже, первичная мотивация – чтобы наши дети переписывались – растворилась в личном интересе. Алевтина получила отставку. А я приняла его игру. Отношения должны непременно развиваться, иначе они умрут – Самуэль знал законы жанра. Раз в неделю я находила в своем почтовом ящике толстый голубой конверт. Он писал помногу. От руки. Исключительно на французском. Я же по-французски не знала ни слова… Он знал об этом и продолжал систематически испытывать меня чужим синтаксисом. По телефону мы говорили на английском, и разговоры эти были легки, словно нейтральность чужого языка обеспечивала какую-то защиту нам обоим.

Он оказался очень интересным человеком, совсем не простым, каким показался мне в канун 2001 года. Он был настоящим французом, невероятно гордым уже одним тем, что принадлежал к своей нации. Гордость его была спокойная, снисходительная, не спесивая. Он очень любил Париж и небольшое парижское предместье на берегу Сены, Follainville-Dennemont, мэром которого был много лет. Оказалось, что его страстью было аргентинское танго. Он был разведен, но детей (их было трое) любил безмерно.

Письма продолжали идти. Через полгода мне показалось, что я научилась их читать: открывая голубой конверт, я пробегала глазами исписанные всегда разными чернилами страницы, следила за интервалами между строками, поражалась обилию пунктуационных знаков, всегда прощупывала каждый лист кончиками пальцев, как слепая, считывая настроение автора. Когда мы разговаривали по телефону, Самуэль спрашивал, получаю ли я письма. Я отвечала, что получаю. Он выражал удовлетворенность, понимая, что доверил своему языку наиважнейшее дело. Однажды в письме я нашла открытку с изображением танцующей пары: девушка в красном платье с обнаженной спиной и молодой человек в строгом черном костюме. «Моя мечта: мы танцуем танго на берегу Сены».