Александр Цыпкин - О любви. Истории и рассказы

Мечта его осуществилась наполовину: в Париж я полетела в конце следующего лета, приняв очень красивое джентльменское приглашение, а вот танец должна ему до сих пор…

Перед отъездом во Францию я дерзнула показать некоторые его письма знакомой учительнице французского и задала единственный вопрос:

– Можно ли ехать?

Она «просканировала» письма, взглянула на меня поверх очков и уверенно сказала:

– Можно, но… ненадолго.

Безусловно, Самуэль был неординарной личностью: на протяжении всего нашего знакомства он старался удивить меня, и это у него получалось. Представьте мое умиление, когда я обнаружила в одном из писем накануне своего визита в Париж его фотографию! Он предположил, что я не помню, как он выглядит, а ведь нам нужно будет найти друг друга в аэропорту. А я действительно не помнила ничего, кроме шапки-ушанки и очков! Тогда я просто порадовалась его сметливости, но позже поняла, что эта чрезмерная рациональность мне абсолютно чужда.

Увидев Париж, я не умерла, и провела два чудесных месяца под непрерывным обаянием самого Самуэля, его друзей и многочисленных родственников. Познакомилась с его детьми. Мы съездили к старшему сыну в Лион. Конечной точкой маршрута был дом родителей Самуэля, с которыми он непременно хотел меня познакомить. Они оказались очень милыми людьми. Папа восхищался казаками и неплохо знал русскую историю. Жили они в Прованских Альпах, недалеко от Гренобля.

Мы часто ходили в горы. Трудно представить себе более романтическое место: красивые горные озера, альпийские коровы с бубенцами на шеях, очень ловкие, подвижные, красивые, как в рекламе шоколада «Милка», море цветов…

Там-то и решил Самуэль сделать мне предложение… Резво пробираясь по горным тропам, он рвал для меня цветы, собирая их в красивый букет. Он спросил, какие цветы мои любимые. Не раздумывая, я ответила, что люблю желтые. Найдя ярко-желтый цветок необычайной красоты, он подозвал меня к нему. Самуэль расплылся в лучезарной улыбке, протянул к цветку руку с явным желанием сорвать – но внезапно отдернул ее со словами:

– Пожалуй, я не могу его сорвать для тебя: возможно, он занесен в Красную книгу.

Я сразу вспомнила историю из своей юности. В середине восьмидесятых, будучи студенткой филфака, я ездила в диалектологическую экспедицию собирать брянские говоры. Путь в брянскую глубинку из Ленинграда был неблизкий, и в одном из областных центров мы остановились на ночлег в партийной гостинице прямо напротив исполкома. Под окнами здания была огромная клумба с розами, и, охраняя не то цветы, не то ночной покой партийцев, там вышагивал бодрый милиционер. Сколько же смелости понадобилось тому мальчишке из нашей экспедиции, чтобы нарвать мне ночью букет колючих роз!

Конечно, я с благодарностью приняла букет от Самуэля, он был красив, но как-то сразу померк без этого запрещенного желтого цветка, словно ему не хватало чего-то. Возможно, самого главного – порыва души…

Выслушав под звон альпийских колокольчиков предложение руки и сердца, я обещала подумать, чем вызвала недоумение своего французского друга. Незадолго до моего возвращения в Петербург он предпринял еще одну попытку стать моим мужем. Это было не только самое странное, но, возможно, и самое честное предложение в моей жизни. Но принять его я категорически не смогла.

– Я хочу, чтобы ты стала моей женой, – твердил Самуэль. – Я вижу, что ты не любишь меня, – но сейчас это не так важно. У твоей страны нет будущего. Я обеспечу тебе его: ты и твой сын получите гражданство европейской страны, выучите французский язык, и, возможно, ты встретишь того, кого полюбишь, и я отпущу тебя.

Если бы он тогда просто сказал, что безумно любит меня (да хоть бы и соврал!), я бы, наверное, согласилась, как соглашалась всегда, когда мне клялись в любви и обещали золотые горы, – хотя, конечно, никогда не получала обещанного.

Прошло много лет, мы продолжаем общаться, я сохранила с ним дружеские отношения и зачем-то храню его письма на чужом языке. Мы видимся, когда я бываю во Франции. Он всегда надевает бледно-лиловую рубашку и фиолетовый галстук. Приезжал на трехсотлетие Петербурга. Несколько лет назад мой уже взрослый сын ездил к своей подруге в Париж, и Самуэль приглашал их на барбекю. А мне передал трогательную открытку с пожеланиями счастья, красивую книгу с фотографиями своего региона и огромный синий бриллиант – конечно же, фальшивый…

История несостоявшегося развода моего хорошего приятеля, скрипача из симфонического оркестра Нюмки Шульмана, и смешна, и поучительна.

Близкими друзьями мы никогда не были, однако, когда в перерывах между гастролями Наум торчал в Москве, довольно часто поигрывали в карты в нашей постоянной компании – тогда вся Москва увлекалась канастой или преферансом, – вместе ходили в пивной бар Дома журналиста, где дружили с барменшей Тамарой, удивительно доброй женщиной. У нее, чего греха таить, мы редко, но бывало «столовались» в долг – она нам доверяла, а мы всегда аккуратно долги возвращали.

Мне нравилось бывать у Наума дома. В его патриархальной еврейской семье все, кроме сыновей, говорили по-русски с жутким еврейским акцентом, а дома – в основном на идиш. Все острили, посмеивались друг над другом, а мама Ребекка пекла вкуснейшие огромные пироги, булочки, маленькие пирожки с картошкой и капустой.

Я как-то раз в шутку спросил: что, Нюмка и Венька, младший брат Нюмки, где-нибудь специально брали уроки, отделываясь от акцента?

– Где уж – специально! – презрительно бросил кто-то из старших родственников. – Эти йолты [6]даже языка родного не знают, откуда акценту взяться, только матерятся по-еврейски – так пол-Москвы – пусть их мамам будет здоровье! – матерятся по-нашему.

Как-то в субботу я позвонил Нюмке с тайной надеждой часика через два-три составить пульку. Трубку подняла старая мудрая Ребекка Исаевна, прожившая крайне нелегкую жизнь.

Начало ее жизни было более чем благополучное: муж, известный инженер, занимавший крупный пост, достаток в семье, прелестные дети, но… В одночасье все рухнуло: арест мужа, конфискация имущества, отнята квартира – спасибо, не выслали.

Еле-еле она пристроилась уборщицей в маленьком заводском общежитии – единственное место, куда ее взяли на работу. Однако она смогла с двумя детьми выкарабкаться из крайней нужды: помогли родственники, друзья мужа и просто хорошие люди. Ребекка Исаевна рассказывала, как плакала, когда рабочие, жившие в общежитии, приносили ей билеты для детей на елку: «Ребка, тут это… вот эта… билеты в месткоме на елку давали, нашим вроде поздно, а твоим как раз, там и подарки!» Дарили ей на Восьмое марта духи, которые она потом потихоньку продавала, – денег на еду подчас не хватало. Ребекка говорила, что за все время работы там ни разу не слышала антисемитских выпадов, даже когда было «дело врачей», на нее смотрели скорее с сочувствием и добротой, а за глаза продолжали ласково называть «евреичка».