Ирина Витковская - Один рыжий, один зеленый. Повести и рассказы.

Надо было видеть, как она утром готовилась в рейд! Как выходила из своего коридора на втором этаже, нестерпимо воняющего забористым первачом, и вырастала на крыльце – могучая, как бронзовый памятник самой себе… Две прочнейшие специальные корзины через плечо, а в них – спереди три четвертных бутыли с самогоном и на спине столько же, да в каждой руке по кошёлке, а в каждой кошёлке не меньше четырёх… Два квартала до базара, а там на телегу и до деревни, договорившись с возницей. Лошадь везла эту поклажу с трудом, а Домаша таскала, не крякнув…

Излишне говорить, что во Дворе она чувствовала себя единственной полноправной хозяйкой. Мыльная вода из корыта, когда она у колонки полоскала бельё, летела мутным водопадом на ноги, а то и в лицо любому проходящему: Домаша сроду не заморачивалась, кто там мимо шастает. Если она плыла по Двору, допустим, в уборную или с помойным ведром и замечала вдруг краем глаза на верёвке недостаточно, на её взгляд, простиранную или просто кривовато повешенную вещь, моментально заводила своим адским контральто:

Заслышав трубный голос Дворовой царицы, бабки крестились, мужики вздрагивали, а детишки прерывали игру и уважительно переглядывались: Домаша прибасает…

Как-то раз по осени, после трудов праведных, выгнав целый эмалированный бачок ядрёнейшего первача, прилегла Домаша на тёплую лежанку за печкой – отдохнуть. Под бочком у неё прикорнула дочка кумы, пятнадцатилетняя Маруська, посланная матерью помогать вытаскивать вонючую барду, мыть полы и быть на побегушках.

Сумерки за окном, осенний ветер воет, снег уже пролетает, а под Домашиным боком за ситцевой занавеской так тепло, и носом она свистит так уютно, так покойно… Маруся плыла по волнам дивного, лёгкого сна, взлетая на каких-то волшебных качелях выше… выше… вот сейчас полетит…

Домашин кулак врезался под рёбра больно и неожиданно. Девочка проснулась мгновенно и даже не успела вскрикнуть: моментально увидела тёткины насторожённые глазищи и палец, прижатый к губам – молчи, мол! Маруся перестала дышать и прислушалась. Из-за занавески доносились еле слышные звуки: легчайший деревянный стук, затем тишайший осторожный плеск и странное вроде как ритмичное шиканье…

Домаша невесомо повела рукой и слегка отодвинула занавеску… Некоторое время две пары изумлённо распахнутых глаз наблюдали презанятнейшую картину: в зыбком свете неяркой, засиженной мухами лампочки, покачиваясь, стоял перед ними очередной из Домашиных мужичонков (по-дворовому, «прихехешник»). В одном исподнем, босой, он легко и неслышно снимал с бачка деревянный круг, изящным жестом, с наклоном от себя, черпал стаканом, зажатым пальцами за самый краешек, самогон, затаив дыхание, выпивал, и…

Как видно, волшебный напиток сразу начинал оказывать своё весёлое воздействие, потому что мужичонка, осторожно вернув на место деревянный круг и, поставив сверху стакан, вдруг вскинул руки над головой – одну выше, другую ниже – и ритмично задвигал ими, делая движение на манер вкручивания лампочки. А губы при этом еле слышно зашептали мелодию: «Чи-чи-чи-чи-чи-чи-чи!»

Босые ноги беззвучно потоптались на месте, потом двинулись вправо, потом поворот, нырок головой вперёд, и «Чи-чи-чи-чи-чи-чи-чи!» – влево. Потанцевав так какое-то время, он вновь снял круг – зачерпнул – выпил – вернул круг и стакан на место, и «Чи-чи-чи-чи-чи-чи-чи!» – понеслась заново неслышная пляска.

Окончилось всё плохо. Изумлённая Домаша поняла наконец, что происходит. С ужасом наблюдала Маруся, как она разинутым ртом набирает воздух, как выкатываются её огромные чёрные глаза, как взлетает её могучий кулак… Полетели, бренча, какие-то вёдра, зазвенели стёкла от истошного крика, Маруся неслась вниз по ступенькам домой, не помня себя.

Опустевший по причине плохой погоды Двор вновь наполнился жизнью. Все смотрели на окна второго этажа, за стёклами которых метались плохо различимые тени и доносился непередаваемый рёв. Наконец юркая стайка ребятишек решила рискнуть и открыла дверь на лестницу.

На верхней площадке стояла Домаша и изо всех сил лупила скалкой своего незадачливого сожителя. Он уворачивался по мере сил, закрывая голову руками, а она охаживала его не глядя. Причём орудуя скалкой, именно она-то время от времени деловито вопила: «Караул! Убивают!» – и скалкой – бац! Бац! И снова: «Спасите! Убивают!»

Прихехешник исчез из жизни Двора так же незаметно, как и появился. Домаша осталась одна на долгие годы, что неудивительно: трагический накал дворовых сказаний о ней селил ужас в сердцах всех окрестных мужиков. Можно было только издали смотреть на неё, слушать могучий голос и восхищённо качать головой: «Ну, царь-баба…»

О-о-о-о, эта тот ещё фрукт! Кладезь дворовых сплетен, балаболка, маленькая, востроносенькая, юркая. Дусе трудно было мириться с серыми трудовыми буднями, – ей хотелось яркой жизни, страстей – всего красивого, сочного, вкусного. В отличие от остальных дворовых баб, которые народили в среднем по пять детей, она произвела на свет одну лишь Ламару. Откуда Дуся выкопала это экзотическое имя, да и есть ли вообще на свете такое, так никто никогда и не узнал. Ёлочка и Слон – дворовые прокурорихи, ядовито цедили, сжав зубы:

– Вот в церкву щас крестить не носят, а то б дал тебе батюшка Ламару…

Дуся не хотела бы, конечно, злить «прокуроров», но мечта о красивой жизни была сильнее. Она выплывала во Двор к колонке в халате из какой-то диковинной фланели с блестящим ворсом, расписанной красными хохлатыми птицами, поджав узенькие губки и звеня китайским эмалированным ведром. У всех ведра были обычные, оцинкованные, только не у неё, поэтому так и звенело, буквально пело оно у неё в руках.

Работать она, конечно, не работала. Муж её, бессловесный мастеровой, маляр-штукатур высокого класса, приносил домой достаточно, чтобы Дуся по камешку могла мостить себе и Ламарке дорогу к красивой жизни.

Кроме прокурорш с Дусиным образом жизни никак не мог смириться Иван, бабулин сын. Его отчего-то бесило степенное Дусино плаванье в прекрасном халате по дворовой мураве туда-сюда-обратно, одинокое сидение днём на лавке с семечками, хождение по соседкам «за солью». Он не раз, придя из школы, останавливался перед ней и строго допрашивал:

– Нет, ты почему не работаешь, а? Ты почему… Все работают, да?..