Юрий Каранин - Квест

А потом, сколько ни прикидывал, не мог понять, как себя из лодки выкинул. Сначала с поверхности промочить горло пристраивался, – не получилось. Волей-неволей пришлось черпак мыть. А чего там мыть? Прополоскал, – и выплеснул. С этого непонятки и начались. Вернее, закончились. Не заметил, как черпак за макинтош зацепился, да, так, с размаху, ополоски выплеснул, и себя вместе с ними. Из лодки. Далеконько от лодки оказался. Ему бы за лодку хвататься, а он «по-бабьи» к берегу поплыл.

Выплыть-то выплыл, и потом долго провожал глазами перевернутую кверху дном лодку. И полушубок, естественно. Провожал, пока не понял, что еще немного, и сам домой не попадет. А когда понял это, сделал и новое открытие: лес почему-то оказался на другом берегу, и, в лучшем случае, придется возвращаться до переката, но он не был уверен, что найдет в себе силы перейти реку по перекату, коий уже и не перекат вовсе, а метр глубины, к его счастью, обязательно найдется. И все-таки выбор не велик, но оба в одну сторону.

*

– Ты чего тут разлегся? – Голос, как бы, знаком. – Ты жив хоть? – Петрухе пробуждаться никак не хотелось: только-только ведь согрелся, а тут, вставай и снова на ветродуй выползай.

«Вот паразиты. Завтра же у меня выходной».

Придется, хочешь-не хочешь, вставать.

– Витаха? А ты чего здесь делаешь? —

– Да, вот бревно выловил. Домой чалю. – Витаха Журавлев склонился над Петрухой. – А лодка где?

– Лодка? Моя?

– Не моя же. С бодуна что ли? Ты же за полушубком ездил?

– За полушубком? – Конечно, это ненадолго, а Петруха, – удивительно, – но даже вспотел.

– Ох, и не спрашивай. Похерил я и лодку, и полушубок. – И, уже ни капли не жалея себя, невесело пошутил. – Жду вот теперь, когда перекат обмелеет, чтобы до мамки добраться.

– Погодь, а не твоя это за Большим омутом застряла?

– Может быть. – Пожал плечами Петруха. – Только тебя и просить боюсь. Темнеет больно быстро.

– На моторке-то? Если поспешаешь, вмиг управимся.

*

А ведь и ладно, что Витаха его увидел. Надоело лодке на приколе стоять, – и она спокойненько так уже покачивалась на вольной глади.

И полушубок не пошел ко дну: зацепился упаковочным шпагатом за сидение, – и спокойно так дожидался хозяина.

На моторке-то под деревню доплыть – минутное дело.

– В гору-то один доберешься? С полушубком-то? Или тебя проводить? А то смотри, провожу. Время еще позволяет. – Витаха взвесил на руке, передавая сверток. – Не сильно, кажется, и намок. Все равно, ты там полушубок-то, как следует, развесь на вешалах, а иначе ссохнется, – и не растянуть будет. И не хаживать тебе в нем будет. Понял? Ну, давай, будь здоров. Мне еще одно бревно заарканить надо. Смотри, какое ладное плывет.

Петруха еще и полгоры не поднялся, а Витаха уже скрылся за поворотом.

Что ни говори, а прав Витаха. В полушубке особой нужды ему нет. В работе свобода нужна, на лесоповал его редко берут, – тут плотникам дела выше крыши. По деревне гулять он не особо охоч ….

Разве что жениться? Теперь, вообще, о женитьбе можно забыть, – не отдасть Емельян Иванович свою единственную дочь за голь перекатную да, к тому же, еще и недотепу такого.

Недотепа – он и есть недотепа. Рассудил он логично. Полушубок намок, конечно, но не так, что чтобы, – и самые, что ни наесть подходящие вешала – его тело, – в самый размер полушубок высохнет.

Так и поступил: надел полушубок и залез на печь. Нет, бы мать предупредить, а она ни с того ни с сего решила печь на ночь подтопить.

Утром он не мог вспомнить, когда перебрался в чулан. Сердце стало заходиться – вот и перебрался.

Полушубок-то спас, но сам схватил двустороннее воспаление легких, да еще что-то в придачу. Дело было серьезное, настолько серьезное, что местный фельдшер Кирьяныч все вздыхал да охал, а по деревне прошел слух, что Петруха не жилец уже.

Однако выкарабкался. Правда, следующую пару лет он часто, почти постоянно простужался. И в армию, – даже вешаться из-за этого хотел, – не взяли. Но бабкиными стараниями да неведомой силой ее снадобий организм его постепенно окреп, и со временем совсем перестал реагировать на погоду. Даже забылся этот нелепый случай, пока Петруха чуть было не погиб во второй раз.

Петруха – человек запасливый, на ногу и на руку скор. Бывало, иное еще и глаза не протирали, а он уже из лесу с полной корзиной бежит. Грибы, ягоды …. Этого дармового добра никогда не упускал.

Вот и в позапрошлогоднем сентябре, как только приспела клюева, подался Петруха на дальние болота. Короб набрал быстро, ео, уже выбираясь домой, увидел на островке такую клюкву, такую клюкву, что аж жарко стало. Оставив короб на тверди, и соорудив из майки что-то, вроде сумки, Петруха захлюпал к островку.

Он почти уже добрался до желанных ягод, как вдруг ухнул в холодную жижу до подмышек.

«Легче, легче, еще легче».

Петруха даже не узнал этот голос. А когда понял, что это сам себя уговаривает, испугался, что сходит с ума, и позволил затянуть себя по горло: вниз тянули и одежда, и полные воды бродни, а трясина старалась побыстрее поглотить свою жертву.

Он все-таки совершил главную ошибку, – поддался панике, и попробовал всплыть, но не тут-то было. И он сдался, и уже прощался с жизнью, которую давно ли начал любить.

Все ли успевают лишиться рассудка, или большинство тонут в полном здравии? Да и можно ли считать сумасшествием, если тебе показалось, что кто-то бородатый сует тебе под руку слабую и склизкую надежду. Или всего лишь рука наткнулась на твердь. Откуда только силы взялись? Рванулся Петруха, ухватился за невесть откуда появившийся тонкий и склизкий, но крепкий еще ствол, и, окунаясь с головой в холодную противную тину, вытянул себя из трясины. По этому же стволу на руках перебрался на безопасное место. И, охваченный радостью, что остался жив, как на крыльях полетел. Подхватив короб, ловко выбрался из болота и едва ли не бегом одолел те немереные восемь километров, что отделяли его от деревни.

Дома смыл с рук и лица ржавую тину, торопливо переоделся, и… на печь. Стакан водки, миска горячей, разваристой картошки да плошка с рыжиками, умятые там же, на печи, сделали свое дело.

Он даже не заметил, как уснул, покойно улыбаясь чему-то во сне. А утром, все же, осталось от вчерашнего воспоминание о том, как медленно и уверенно заглатывает противная тина. Осталось и накрепко легло в память и сны. И к бабкам ходил Петруха, и к врачам. Не помогало. И тогда прочно закрепилась в нем уверенность, что смерть не отпустила, не оставила его в покое, а лишь терпеливо стережет его, лишь в снах напоминая о своем существовании. Тогда же, повинуясь какому-то наитию, и бороду отпустил.

4

И вот теперь, попав в переделку, Петруха вновь пережил, отчетливо представил обе передряги. Противным ознобом полосонуло меж лопаток, и «Бог-от троицу любит», – пришло вдруг на ум, и сразу тоскливо и отвратительно стало, словно бы и вправду смерть коснулась его своей костлявой рукой.