Юрий Каранин - Квест

«Однако…», – дверь он так и не открыл. Машинально пошарил по карманам – закурить бы, – но сообразил, что стоит в одном исподнем.

«И не собака, как бы, и воет, не понятно, откуда». – и тут же, возбужденно хлопнул себя по лбу: вой-то доносился от Петрухиной бани. Человеческий вой.

В одном исподнем Федор выбежал за калитку.

«фонарик бы взять», но сам уже выбежал на улицу.

Наощупь бежать не пришлось, – луна уже поднялась над крышей его дома, и тропа к бане хорошо просматривалась. Правда, в бане было темно, и спотыкаясь и чертыхаясь, пришлось добираться наощупь.

– Петро, что с тобой?

– Б-б-бо-бород-а, – Только и сумел вымолвил Петруха.

– Ах ты, мать моя честная. Да, как же это ты так? – Запричитал Федор. – Да, как же тебя угораздило-то? Вот сердешный. Ишь как замепз. Вот ведь как …. Да, что делать-то?

– Б-б-бо-бо-бороду отрезай!

– Подожди, бревно подниму ….

Но и ему, как он ни тужился, бревно не поддалось.

– Режь, говорю, голову, – Отчаянно прохрипел Петруха, теряя самообладание.

– Да как же бороду-то? Пошто Давай-кось вдвоем: ты топором, и я… топором. – Засуетился Федор.

Так и сладили.

Бревно поддалось, высвободило бороду, и Петруха без сил опустился на шпалу, и заревел в голос.

– Да, ты что? Да, зачем? Да, не надо. – Закрутился вокруг Петрухи Федор.

А тот, словно бы и не видел спасителя, и, не стесняясь, голосил, даже не смахивая крупных соленых слез.

*

И у Федора терпение не железное: покрутился-покрутился, и, наконец, решился, насильно поднял Петруху, поставил на ноги и повел его, все еще всхлипывающего, подобно ребенку, к дому.

Первым делом он раскочегарил пузатый самовар, затем деловитл соорудил яичницу, уверенно отыскал в горке бутылку «Столичной», – знал, что у Роговых всегда в запасе есть, и знал, где ….

Навел стакан пунша. – Пей.

– Не. Один не буду.

Пришлось налить и себе.

– Ну, будем здоровы.

Петруха поднес стопку к губам. Поморщился. – Не могу.

– Пей. – И Федор сказал то, о чем Петруха сам не решился сказать себе. – Мне кажется, это смерть за тобой приходила, но, видишь, шанс оставила. – Пей. Выгоняй из себя хворобу, – тебе еще детей поднимать.

Петруха пил пунш мелкими глотками, не ощущая ни крепости, ни запаха.

– А сам чего?

– Да, ни к чему как-то. – Нерешительно отказался Федор, случайно посмотрел на лицо Петрухи, – и отпрянул: перед ним сидел не сверстник, а глубокий старик.

Поднял стопку. – За тебя. – И осушил одним махом.

Петруха допил пунш, и его лицо порозовело, взгляд стал осмысленный.

– Давай еще по одной. – Предложил уже сам.

Выпили еще по одной. Федор суетливо достал кружки, налил чаю, не решаясь посмотреть Петрухе в лицо. Он, конечно, понимал, что это усталость, это от переживания, но и на Петрухины руки, суетливо перебирающие бахрому скатерти, было страшно смотреть.

*

– Спасибо тебе. – Петруха отставил кружку, но она выскользнула из руки, и разбилась пополам. – Говорят, это – к счастью. – Он растерянно улыбнулся, и вдруг его – словно прорвало.

А Федор- то думал, что неплохо знает Петруху, – как никак пятнадцать лет бок о бок живут, а оказывается, это – как говорится – совсем белая книга.

А потом была долгая исповедь: про житье-бытье, про нужду, про «капкан», наконец. И по мере разговора Петруха постепенно отогревался. Еще не воскресал, не оживал, а только медленно-медленно отогревался.

*

– А, вот он где? – Дверь распахнулась, и на пороге возникла разгневанная супруга. – Вы только посмотрите на него. В одном исподнем ….

– Алена. – Честно говоря, Федор и не подумал даже, что супруга может встревожиться. – Ты зачем здесь?

– Да, вот заявилась, компанию вам составить, или у вас одних хорошо идет? Вот уж не думала, что с Петькой пить начнешь? – И метнулась к двери.

– Пойду я. – И, в самом деле, у Федора был еще тот видом, чтобы смутиться. – Уже светает. А ты сегодня на работу можешь не выходить, и на баню тоже. Загнал ты себя, а сам знаешь, железо и то частенько не выдерживает. А я пойду, вздремну часок-другой. Хотя, ты-то как? Согрелся?

– Согрелся. Спасибо тебе. Я, ведь, и на самом деле, уже с жизнью расставался.

Федор вышел за двери, и нос к носу столкнулся с Аленой. И сходу получил:

– Никак напились? Чего это вы пить собрались? – Но, глянув на лицо мужа, Алена растерянно прошептала, Что с ним опять случилось?

– Надеюсь, сейчас все в порядке. Я пойду-сосну часок другой. Ты меня, если сам не встану, разбуди, ладно?

– Ты зубы-то не заговаривай. Что он опять натворил?

– Потом. Все потом. А ты пригляди за ним, будь ласка.

– А Зинаида где? Ребята?

– У родителей, кажется?

– Ладно. – Алена взяла Федора за руку. – Вот смеху-то будет, если увидит кто.

«А где Зинаида?», – Петруха спустил ноги на пол, и удивился, что лег спать одетым на диван. Впрочем, такое случается нередко, когда заработаешься допоздна. – «И дети?». – «А, у родителей».

Значит, некогда прохлаждаться, хотя корову Зинаида подоит, и на пастбище выгонит. На его плечах овцы и курицы. Но это – ежедневная обязанность, делается на автомате.

– А это как понимать? – Петруха вернулся в дом, и недоуменно остановился у кухонного стола. – В таз посуду не сложил. И хлеб не убрал. И…. – Початая бутылка, две стопки ….

Петруха огляделся. Странно, почему-то первой пришла на ум Алена. Влетела в дом, как фурия …, компанию составить то ли угрожала, то ли обещала. Алена сродственница, троюродная, родства этого стыдится, но Петруху, как может, опекает. Но зачем она здесь сегодня?

Ответ-то нашелся сразу, только чудной какой-то ответ. Будто бы Федор весь в белом, будто ангел какой-то ….

Петруха оглядел стол, остатки яичницы, – и все начало вставать на свои места, и только непонятно было, а причем его борода.

Петруха потрогал бороду. «Борода, как борода. Знатная, надо сказать, борода, купеческая».

Петруха нащупал на полке осколок эеркала. Пригодилось вот, а Зинаида все выкинуть норовит, мол, не к добру осколки зеркал дома хранить.

Петруха локтем стер пыль с блеклой поверхности, поднес к лицу.

Осколок оказался маленьким, – и позволял рассмотреть лицо только по частям.

Воля-неволя, пришлось идти в спальню детей.

Из зеркала на него смотрело чужое лицо. Седая борода, – а именно от нее Петруха не мог отвести свой тоскливый взгляд, – местами склеена смолой, и ….

А ножницы он так и не наточил, как ни просила Зинаида. Вот теперь, хочешь-не хочешь, пришлось на себе испытать ее мучения.

Он остервенело кромсал бороду, пока ее могли захватить ножницы, потом безопасной, – а оказалось, более чем опасной, – скоблил тупым лезвием непослушные волосы, морщился и лил слезы, но до работы управился-таки.

Плита еще не протопилась, и он, налив полную кружку молока, и посолив изрядный кусок ржаного хлеба, сел перед дверью на низкой скамейке.