Дон Боррзини - Пунитаялини

Когда вернулся, она, умытая, уже сияла. Стол накрыт и даже разлито в стаканы. «Присаживайтесь, сэр. Куда ходили?» – «Да выбросил дурацкий шпингалет, черт, совершенно бесполезная вещь, – отчитался домохозяйственно. И, заметив „Пеппер“. – О, да у нас тут каберне завалялось». (Перехватить инициативу, перехватить). Ялини продолжала радушничать: «Сэр, присаживайтесь к столу. Мерло уже разлили, у нас в деревне всё простенько. Пригубите». (Ну что ж, полечимся этим доктором. Надо было действительно вина купить. Всё впопыхах).

После обеда отправилась в ванную, а он завалился попялиться в ящик. (Дверь в ванную у нас теперь, понятное дело, не закрывается. А писять и какать как? Ах, да, мы же в деревне). Прелестница вышла из ванной обновленной и голой. (Хотя бы полотенце на голове замотала для приличия. Куда мы катимся?) «Милая, приоденься. Что-то похолодало на днях». Обиженно сопя, одевается. (Не только раздеваться, но и одеваться надо самым изуверским образом. Чтобы мужчина искончался тут, ненароком поглядывая). И, подлезая подмышку, заодно и принюхиваясь: «Так, и что у нас тут по телевизору?» И защелкала стремительно пультиком.

Лежали на кровати, высматривали не весть что в телевизоре. Эшли все порывалась раздеться. Джо, пресекая порывы, говорил, что, мол, не сметь, детское время еще, и вообще – надо бы сходить на улицу прогуляться перед сном. Потом вдруг, не больно подумавши, сказал: «Подожди немного, хищница, давай фильм досмотрим». – «Хищница? Я – хищная? Хищница-кошка?!» – Пунита вызывающе потерлась об него стойкой грудью, дремуче замурчав. «Ха-ха. Шутишь, малышка? Хищница – не обязательно кошка. Мышка тоже. Маленькая серая мышка с острыми зубками, пи-пи-склявая зубоскалка». – «Не изворачивайся, врун. Смотри мне в глаза. Я – порочная хищница, что хотела тебя использовать, да? Вернулась, чтобы попользовать в еще более извращенной манере, так?» – «Милашка, какие такие извращения, – смеялся он радостно, простодушно. – Или ты говоришь о том давнем случае на танцульках в вашей деревне, когда я чуть не узрел твою голень? Так то было давно, неправда, и практически в селе!» – «Врун, врун, врунишка, – шипела она, колотя его кулаками в грудь, – Открой мне всю правду, что обо мне думаешь». – «Прелестная фермерша, – дурачился он, – Перед нами TV, чудо современных технологий, включая социальные. Давайте насладимся искусством и забудем пока о деревне». – «Ах, вот как, – забыть? Да у нас женщины и мужчины ложатся рано и занимаются чем положено». – «Ну пусть хоть стемнеет», – улыбался Джо.

Когда заходило солнце, хитрая чертовка опять отправилась в ванную – якобы пописять. Вышла только в этой своей футболке «Я люблю тебя». Джо, улыбаясь, принялся опять поругивать деревню: нравы, обычаи. Особенно беспокоило его то, что, несмотря на усилия достойных людей вроде господина Соrоса и его одноклубников, в деревне все еще занимаются всяческими неподобствами. «Какими такими неподобствами? – возмущалась Пунита, вышагивая взад-вперед в зареве заката от телевизора к кровати, поигрывая грудью, поглаживая машинально бедра и такой непослушный, постоянно выныривающий из-под полы футболки лобок, да и вообще явно стараясь заслонить своим медовым в свете заката телом чудо современных технологий. – Прости, но у нас всё натурально. Тебе разве не понравился наш первый завтрак на траве? А у нас всегда так. Сам посуди, я поднимаюсь утром и скорее накрываю на стол. Одеваться мне некогда, да и лень. Главное, надо же быстрее тебя накормить! У тебя мудрый задумчивый взгляд, который я так люблю – в числе твоих прочих взглядов – а то, что я при тебе обнаженная – так ведь это же лоно природы, милый…» Уже смеркалось и, пожалуй, можно было и в самом деле начинать.

«Чем вас развлечь, сэр, даже отвлечь, скорее? Аха, сейчас спляшу канкан». (Разве можно танцевать канкан, будучи практически голой?) – «Уймись, детка. Тебе вместо канкана очень пошла бы ныне медлительная походка с этаким высоким заносом ноги – коленка с согнутой ногой взлетает чуть выше лобка, прикрывает его. При этом так прекрасно видно женское бедро в его согнутости и, с другой стороны, раскрепощенности. И вот – еще движение – вверх пошла другая нога. Но было бы вообще очаровательно, если ты еще смогла бы улыбаться соответствующим образом». – «Смесь страстности и застенчивости?» – «Ха-ха, как ты догадалась?!»

«…Не вздумай только снять футболку, саблезубая кошка». – «Я – та ужасная кошка?» – возмущается Пунита и, кружась, движется к нему: попа – лобок, попа – лобок, и даже эта её взлетная полоска на лобке дрожит, ерошится и щетинится от природного гнева. Возмущенно обхватывает голову зрителя руками и сурово притягивает к себе на грудь. Он же, обдавая сиськи порывом красноречия, совершеннейше – на лоне трепещущей груди – негодует от грубых деревенских нравов. Наконец, совсем прижатый, принимается – слегка покусывая сквозь ткань соски – горько сетовать на недостаток натурального продукта, даже и свежего воздуха в нынешней деревне, и тогда она, оскорбленно хохоча, стаскивает с себя последний предмет одежды и, тыча ему в рот истекающие душистой карамелью возвышенности, кричит: «А чем вам, сэр, не нравятся наши свежие деревенские вишни?!»

***

Кровати было явно мало. Ведь они вытворяли такие безобразия, как мужчины и женщины в деревне, даже похлеще. Притом Эшли всё норовила столкнуть Джо на пол: там больше места, котик. Он возражал, что, мол, надо удовлетворяться достигнутым, довольствоваться своим местом и прочее; к тому же, это нечистоплотно, негигиенично. Под конец она все-таки его столкнула и лежала потом, тяжело дыша, на краешке кровати, наблюдая за реакцией. А реакция была на удивление нечистоплотной и соглашательской – Джо попытался подняться, но опять рухнул и практически сразу захрапел. (Вот так вам, сэр, напиваться в деревне, да еще и забраться на сеновал).

Пробовала затащить на кровать, но он был слишком для нее тяжел. Подложила ему под голову подушку и сейчас, с высоты, как горная кошка, наблюдала, как он лежит там, внизу, в долине, живописно разметавшись. У него потрясающе красивые ноги, с такими прямо в балет. Пунита даже обеспокоилась, не длиннее ли они ее собственных. И, конечно, такая красивая попа, хотя в данный момент ее, к сожалению, не видно. Зато видно другое. Его член, как шея умирающего лебедя, клонится вниз. Лебедь – бедняжка! – печально закрыл глаза, уткнув красный клюв в снег. Хотя нет, у него же довольно смуглые ноги. Лебедь уткнул клюв в колоритный весенний снег, утром станет тепло, он не замерзнет, все будет хорошо! А еще у него мускулистая грудь, чеканный торс, крепкие и вместе с тем нежные руки. Наверное, мы с ним два сапога пара!

Ялини представила себе их там – в далекой-далекой стране счастья. Она летела к нему на грудь. Страстная, нагая, – обхватила руками за шею и – ногами в красных сапогах – сжала торс. Он, соответственно, в таких же высоких – черных – сапогах; член, вздрагивая, похлопывает по её оттопыренной заднице. Их поцелуй длится как бы не вечность. «Наверное, я больше всего люблю в нем эти руки, – мурлыкала, засыпая. – Или нет, его умные проницательные глаза. Или…» Так и заснула на этой развилке чувств, посапывая. Спящая, вытянула к нему руку.