Джерри Джерико - Голос Бога

– Соглашусь с вами, – выдохнул он, прикрыв глаза. – Быть главой министерии труда и массовых коммуникаций, да не крохотной страны, а всего мира – немного утомительное занятие.

– Как поживает ваш кабинет министров?

– Справляется, – вяло махнул рукой Деорса.

Вид у него и впрямь был усталый. На его худом лице не было заметно глубоких морщин, но под глазами темнели круги. Кожа его была чуть смуглой, неравномерный загар выдавал его недавний маршрут командировок – накануне он вернулся из Ферры, где провёл три недели, мотаясь из округа в округ. Даже зимой в Ферре стояла невыносимая жара, поэтому Деорса, привычный стремительно передвигаться, питаться два раза в день и вести одновременно тысячу дел, сильно похудел и заработал непрекращающуюся мигрень.

Доминус кивнул.

– Действительно справляется, даже слишком хорошо. Ведь работа у ваших непыльная – вы самостоятельно тащите всю министерию. Если это вопрос доверия…

– Нет, что вы! – встрепенулся Деорса.

– Так делегируйте. Ваша ответственность от этого не рухнет. Вы знатный трудоголик, и это похвально, друг мой, но в данном случае также и весьма непрофессионально.

– Совершенно искренне согласен с вами.

– Вашего согласия мало, – мягко, но серьёзно сказал доминус. – Мне нужна действующая структура министерий, и я требую вашего личного присутствия на Малом Совете. Вы нужны мне здесь. Имейте в виду, ваш заместитель уже фактически занял ваше место. Иногда я путаюсь, кто из вас глава министерии.

Деорса коротко рассмеялся и виновато закивал.

– Ваша святость, я немедленно начну исправлять положение.

– Рад это слышать. По крайней мере, до десятого дня лета безвылазно сидите в Фастаре.

– Непременно, ваша святость. Обещаю вам, что не пропущу Двухсотлетие Мира… – проговорил Деорса, – великий праздник, ваша святость, великая дата!

– И комплекс мероприятий, приуроченных к ней, также велик. Надеюсь, вы уже ознакомились с планом?

– О, разумеется.

– Я и не сомневался, – улыбнулся доминус. – Впрочем, я должен перед вами извиниться и прекратить подтрунивать над вашим патологическим трудолюбием. И довольно же о работе. Укоряя вас в невнимании к собственному здоровью и профессионализму, сам же нагрузил вас вопросами.

– О нет, не извиняйтесь, – Деорса спустил ноги на пол и переменил позу. – Все ваши упрёки и наставления совершенно справедливы и необходимы.

Он резво поднялся и заходил по залу, будто бы любуясь совершено знакомыми и привычными ему мраморными стенами. Подойдя к окну, Деорса впился взглядом в непроницаемое ночью стекло. Безоблачное небо, днём пронзительно синее, теперь же угольно-чёрное, было усыпано звёздами. Словно его отражение, тёмный город внизу мерцал огнями. Деорса пытался разглядеть ночную панораму за стеклом словно некое зазеркалье, упорно натыкаясь взглядом на собственное лицо.

Повисло молчание. Из радио в зале совещаний доносился гулкий сердечный стук – сердце билось размеренно и невозмутимо, как маятник часов.

– Двести лет минуло, – нарушил тишину доминус. – Двести лет мир не знает вражды и ненависти. Двести лет единства и гармонии. Изменилось ли наше общество, Ингион? Что думаете?

– Несомненно, – быстро отвечал Деорса, не поворачивая головы. – Оглядываясь на беспрерывную череду разного рода бесчеловечных потрясений прошлого, могу с уверенностью сказать, что нынешние времена подлинно благодатны, и причина тому – люди.

– Глас Божий, – откликнулся доминус. Деорса кивнул.

– Он изменил нас. Взгляните на наш народ. Единый, свободный, мирный, сытый и честный народ. Никем не преследуемый, не нуждающийся ни в слежке, ни в тотальном контроле – народ, где каждый сам себе сержант. Я побывал во всех уголках Халехайда, ваша святость, и видел своими глазами, насколько покойна и размеренна жизнь повсюду, насколько счастливы люди. Видел их готовность к труду и жаркую веру в глазах. Это общество новой формации. Вся та грязь, оставшаяся за стеной эпохи Мира – зверская, тошнотворная, страшная в своём смешении насилия и злобы… вся она тщетна и бессмысленна. Это извечный стыд. Это болезнь, – веско добавил Деорса. Он развернулся и посмотрел на доминуса. – Болезнь человечества. Люди были смертельно больны. И великая Благодать явилась нам истинным лекарством. Мы излечились.

– И должны вечно благодарить бога за великий дар, – добавил доминус, дотронувшись до лба. Деорса кивнул и повторил его жест, вновь отвернувшись к окну. – Как думаете, какая судьба постигла бы человечество, если бы не был нам ниспослан Глас Божий?

– Судьба? Едва ли это можно назвать судьбой. Вся предыдущая история показывает, насколько гнусные и ничтожные решения формировали общество. Исход здесь мог быть лишь один – полное одичание.

– Одичание?

Доминус с интересом слушал его, опершись виском на кисть руки.

– Именно. Нисхождение до животного существования.

– По-вашему, люди прошлого словно бы и не были людьми, но неким подобием разумных существ.

– Вы с этим не согласны?

– Не вполне. На мой взгляд, история – не есть череда грязных войн, но есть череда человеческих судеб. Это результат решений, как вы выразились. Решений, принимаемых не стадами злобного скота, но людьми, которые во все времена желали лишь одного – покойной, бессобытийной рутины, под покровом которой обычно и происходит оздоровление нравов и развитие морали.

– Человек не был способен выстроить подобное общество, поскольку не все жаждали рутины, многие жаждали крови. Человек в принципе по сути своей кровожадное и несмышлёное создание, поскольку легко поддаётся контролю и только так способен выжить.

– Вы ошибаетесь, Ингион. Человек был бы способен на многое и великими были бы свершения людей прошлого, имей они правильное представление о Боге. Но каждый предпочитал молиться своим личным идолам, которые преподносили персональную мораль на любой вкус, на любой выбор. И любой жаждущий крови, как вы выразились, получал релевантные предложения на рынке морали. Единая вера, – доминус встал и подошёл к окну, – лишь единая вера ведёт к благополучию и миру. И путь к ней долог и кровав – судьба человечества была бы жестокой, полной страданий и катастроф. Обрести единую веру человек мог бы лишь через немыслимые муки. И выстроить крепкое общество мог бы, но с большими потерями. И наступивший покой имел бы привкус горечи, и горькой была бы радость. И усталым был бы бестрепетный сон.

Он с улыбкой взглянул на министра.

– Нет, люди не одичали бы, друг мой, но были бы несчастны. И как бы скоро ни забывались несчастья, выстроить благодатный фундамент общества на костях жертв борьбы за истину невозможно. И счастье иметь единую крепкую веру не было бы полным и искренним, коли пришлось бы вырывать право на неё из глоток заблудших людей.