Джерри Джерико - Голос Бога

Деорса глядел на доминуса со вниманием, прикрывая ресницами наползшие на взгляд тени разочарования, поскольку слышал он эти речи далеко не впервые и знал наперёд каждое слово.

Доминус продолжал.

– Именно поэтому мы исполнены великой благодарности Богу и Четверым, даровавшим нам жизнь – священное право вплестись в божественную артерию вселенной. С великой любовью и признательностью отдаёмся мы Гласу Божьему на покровительство и суд и склоняемся в истовых молитвах перед вечностью Бога и величием сотворённого им. Ибо Единая Благодать подарила нам мир не ценой истребления малых обществ, но силой великой любви. И должны хранить мы этот дар с великим тщанием.

– Помолимся же, ваша святость, – поспешно проговорил Деорса, дотронувшись до своего лба.

– Помолимся, Ингион, – мягко согласился доминус.

Оба развернулись к окну и прижали ладони к груди. Деорса вновь уставился на собственное отражение, зыбко и сумрачно преграждающее панораму ночи в толстом тройном остеклении.

Он и не думал молиться, лишь с великим раздражением буровил взглядом окно, ставшее ещё более непроницаемым и светлым при приближении доминуса, который закрыл глаза и надолго погрузился в свои мысли.

Гави выдохнул изо рта пар. Выдыхал он долго, с усилием, – так полагалось выдыхать огнедышащему дракону, присевшему отдохнуть после долгого полёта. Весеннее утро было промозглым, оттаявшие вчера днём лужицы вновь подёрнулись коркой льда, в лицо бил ветер – и это именно он нагнал за ночь серые тучи и притащил столь надоевший за зиму холод.

Впрочем, дракону все эти погодные неурядицы были нипочём, он расправил крылья и понёсся дальше, не забывая мощно выдыхать пар, – Гави тронулся с места и пересёк перекрёсток, непринуждённо толкая ногами педали.

Улицы были пустынны и туманны. Город ещё не проснулся, лишь изредка попадались сонные хмурые прохожие, семенящие по скользкому тротуару.

Район был тихим, если не сказать захолустным, здания – бетонными и однотипными. Все как один отделанные бежевой штукатуркой, они напоминали выстроившиеся в ряд сухие куски хлеба, на которые постоянно покушались птицы. А голубей на крышах и впрямь было предостаточно – местные старики обожали прикармливать разбалованных доступными харчами жирных сизарей. Однако ветхих или заброшенных построек здесь не было и в помине, и хоть унылый вид строгих улиц ничем не мог зацепить взгляд, а пыльные асфальтовые дороги были словно посыпаны прахом прежних жильцов района, повсюду царила всеобщая аккуратность.

Здесь жили преимущественно старики. Вокруг небольшого, но уютного парка расположились несколько пансионатов, больница, огромный спортивный комплекс и прижавшийся к нему, словно заблудший котёнок, крохотный книжный магазин. За многоэтажными жилыми домами пыхтел паром и дымком рынок – мастерских и закусочных там было полным-полно. За рынком и эстакадой через сквер притаилось ещё более тихое место – посёлок Вишнёвый Дол, где кроме аккуратных двухэтажных домиков да раскидистых вишнёвых садов в каждом дворике, не было никаких иных построек. Главной же достопримечательностью района было большое и красивое здание крематория – высокое, закруглённое, напоминающее крепостную башню. Вокруг этой одинокой башни на самой окраине города раскинулось пустое и ровное, как крышка гроба, бетонное поле, где Гави частенько катался на велосипеде.

Гави был совершенно уверен, что лучшего места для катания, чем фастарский район Большой Берег, просто не найти – шоссе здесь были широки и пустынны, как и тротуары. Собственно, весь район был широким и пустынным, тихим и сонным, как старик. Молодёжь иногда наезжала сюда проведывать престарелых родственников, однако привычные к иному ритму жизни люди быстро дохли здесь от скуки и поскорее убирались восвояси в лоно кипучего города.

Парк не был засижен шумными компаниями, его сонный шелест не нарушал звонкий детский гвалт. Его тихие дорожки, петляющие между лужайками и мощными ветвистыми деревьями, так и манили неспешно прокатиться, а влажные от растаявшего снега поляны любезно приглашали как следует порезвиться со своей собакой, которая наверняка оценит терпкий пряный вкус ветвей, обломанных под тяжестью снега.

И сердце Гави всегда звало его именно туда, поскольку он имел привычку совершать велосипедные прогулки в компании трёх своих собак. Они послушно бежали рядом с велосипедом хозяина, не смея ни обогнать его, ни отстать, ни скакнуть в сторону ради какого-либо интереса. И лишь в парке, получив на то разрешение, они во весь дух срывались с места, неслись вскачь наперегонки, чтобы как следует подурачиться на прелой земле с редкой белёсой травой. Сам Гави, степенно спешившись с велосипеда, аккуратно расположив на скамейке рюкзак и куртку да как следует оглядевшись – не смотрит ли кто, – бросался вслед за своими собаками и радостно носился взад-вперёд, швыряя им палки и мячи.

После, весь всклокоченный и красный, он брёл к скамье и, тяжело дыша, валился на неё, не отрывая глаз от своих питомцев, которые, ни капли не устав, продолжали с лаем трепать какую-то сучковатую ветвь.

Так начиналось каждое утро Гави. Продрав глаза, умывшись и пару раз пройдясь расчёской по спутавшимся за ночь волосам, он наскоро одевался и в любую погоду спешил выгулять своих собак в парке, который располагался в пяти минутах езды от дома. Этот ритуал он соблюдал неукоснительно и не мог и помыслить о том, чтобы наспех отвести псов справить нужду на площадке возле дома. Подобное считал он чуть ли не кощунством и полным неуважением к своим возлюбленным друзьям, которые, впрочем, также души не чаяли в своём хозяине и друге.

Вернувшись домой, Гави обычно пил кофе, съедал вафлю и отправлялся на работу. Так было и в это утро. Гави варил на плите кофе и слушал радио, в то время как его собаки жадно поглощали корм, ещё с вечера заботливо приготовленный хозяином.

Радио вещало о минувшем празднике, приезде некоего важного лица, открытии нового цеха и успехах производства на железобетонном заводе. Гави задумчиво глядел на собственное отражение в чёрной панели на стене у плиты и размышлял, до чего красивым выглядит мир в чёрном глянце. Лицо его казалось серым, как и белая рубаха, размытых чернотою глаз и вовсе было не видать, хотя на самом деле были они выразительны и блестящи и чем-то напоминали собачьи карие, вечно настороженные глаза.