Джерри Джерико - Голос Бога

Почему я это делаю? Зачем я всё это делаю?..

Гави атаковал себя вопросами, превозмогая мучительную головную боль, от которой его клонило к земле и в сон. Схватившись за виски, он тяжело дышал и не видел вокруг ни деревьев, ни фонтана, ни собак, сочувственно трогающих влажными губами его колени. Почувствовав на собственных губах кровь, хлынувшую носом, Гави словно распробовал отрезвляющее лекарство, поскольку тут же встрепенулся, вскочил и громко заговорил сам с собой.

– Я учу собак. Учу их принимать решения – собственные решения, учу брать ответственность за себя и за других, заботиться и опекать. Я учу их… неповиновению! И это неповиновение делает их уникальными, умными, опытными. Делает их… свободными! Свободными!

Прокричав в холодную, ветреную темень эти слова, он крепко зажал себе рот рукой.

В его памяти, словно преодолевая радиопомехи, обрывочно вспыхивали воспоминания. Вспышки, промелькнув, тут же гасли и появлялись вновь всё ясней и чаще, пока Гави с изумлением не признал, что до сего дня совершенно не помнил самую страшную пору своего детства.

Он вспомнил зеркало. Оно всегда пугало его – такое узкое, длинное во всю дверь. Когда дверь открывали или закрывали, отражение двигалось и иногда ловило самого Гави. Вот и сейчас он вспомнил своё отражение в этой двери – маленькое, тоненькое, словно искажённое кривым зеркалом. Гави был потрясён, вспомнив себя ребёнком, ведь прежде ему казалось, он всегда был высоким и длинноногим, и сильным, и… самим по себе. Но маленький Гави был не один.

С ним был некто. Гави хорошо это чувствовал, глядя на зеркальную дверь, за которой в сумрачной комнате кто-то тихо двигался, стараясь быть неуслышанным. Маленький мальчик в тёмно-зеленом вязаном свитере и синих домашних штанишках теребил в руках шнурки на поясе и испуганно смотрел из зеркала на Гави, боявшегося тронуться с места и заглянуть за дверь.

Однако таинственный шум до того сводил Гави с ума, что он в конце концов всё же робко толкнул дверь, слегка приоткрыв её.

Из темноты комнаты тут же показалась кровать со смятым в беспорядке бельём. Кто-то сидел на самом краю кровати и горько плакал, подрагивая плечом. По полу, поблёскивая, бежала тёмная змейка, и приглядевшись, Гави понял, что это был ручеёк густой жидкости, юркий и быстрый, как ртуть.

Плечо всё подрагивало, а Гави всё смотрел на ручеёк, теребя шнурок на поясе и не смея открыть дверь шире. Внезапно его заметили – плечо двинулось, рыдающий повернулся в его сторону. Гави закричал и, схватившись за голову, упал на колени возле скамейки. Его охватил острый, давящий ужас – страшная догадка, благодаря которой в его память ворвалось лицо – худое, бледное, заплаканное.

«Гави! Малыш, не смотри. Не смотри, малыш!».

Мальчик попятился. Краем глаза он успел заметить оголённую ногу, на которой бурел чудовищный порез.

«Пойди поиграй. Поиграй в своей комнате, поиграй со щенком!».

Но мальчик не уходил. Он мысленно сложил воедино тёмный ручеек и порезанную ногу и теперь опасался, как бы из мамы не вытекла вся кровь, какая есть. Он хотел предложить заткнуть чем-нибудь рану, но от волнения и страха не мог произнести ни слова.

«Ах, мой милый Гавестон! Такова цена свободы, малыш. Это спасение. Помни, чтобы стать свободным, ты сам не должен быть тюрьмой».

За этой речью последовал отчаянный вскрик. В руке у неё был нож, и, едва договорив, она быстро полоснула себя по второй ноге. По бледной коже побежала новым ручейком тёмная кровь, блистая, как и глаза матери, большие и круглые, пугающие Гави страдальческими слезами и невыносимо горьким отчаянием.

Воспоминание тут же угасло.

– Мама! – Гави вскочил на ноги, схватившись за виски как за антенну приёмника. – Куда ты пропала? Где же ты, мама?! Где же ты теперь…

В ответ ему в унисон с ветром завыл Теско. Собаки в великой тревоге крутились у ног хозяина, и так гурьбой и пошли за ним, слепо бредущим по скверу. Гави тщился снова нащупать нить воспоминаний и вернуть видения, выцарапанные им из глубин сознания.

Но больше он не слышал слов матери, слышал лишь Голос, погружающий его в оцепенение, баюкающий словно маленького ребёнка, Голос властный и нежный, куда более могущественный и значимый, нежели материнский. Гави вскоре бессильно опустил руки, машинально приласкал ластящихся к нему собак и поплёлся к велосипеду.

Кое-как притащившись домой, Гави чувствовал, что вот-вот потеряет сознание. Всё вертелось перед его глазами, отяжелевшая голова отчаянно клонилась к груди, однако он, цепляясь за мебель, умудрился пробраться на кухню и вывалить в собачьи миски заготовленный корм.

После этого, едва успев убраться подальше от собачьей толчеи на кухне, Гави в глубоком обмороке опустился на пол у дивана.

Обморок плавно перетёк в сон.

Он снова явственно увидел мать, сидящую на каком-то возвышении, подобном трону, и себя, пристроившегося у неё в ногах. Мать нежно улыбнулась ему и обнажила грудь. Сам он также улыбнулся ей и почувствовал, как рот его растянулся непривычно широко. Ощупав себя, он обнаружил, что голова его была собачьей – чёрной, лохматой и красноглазой с огромной белозубой пастью. На голове росли рога вроде тех, что рисовал он на своём драконе.

Гави припал к груди мохнатой пастью и начал жадно пить молоко – оно горячими струями лилось в его глотку, но не дарило сытости и словно вовсе не попадало в желудок. В ногах своих он почувствовал возню и, скосив глаза, заметил, что повсюду ползают странные твари, угодливо ластясь к нему. Тела их были собачьими, головы же – человечьими, безволосыми и гладкими. Они жалостливо смотрели на него и, раскрыв рты, вываливали сухие серые языки.

Гави поднёс к горлу руку – безобразную, волосатую и когтистую, словно лапа чудовища. Не прекращая сосать, он острым когтем распорол себе горло, и из раны немедля брызнули струи молока. Твари у его ног принялись наперебой ловить эти струи, смешивающиеся с кровью, и жадно испивать их, подбираясь к разорванному горлу всё ближе.

Однако чья-то светлая, мягкая и тёплая ладонь укрыла рану от их алчущих ртов и сжала горло Гави, уняв поток. Подняв взгляд, Гави не увидел матери – на её месте возникло иное существо, ослепительное и лучистое, озарённое горячим нимбом. В его ярком сиянии не видать было лица, Гави приметил лишь любящую улыбку да почувствовал ручьи нежных, гладких волос, окутавших его словно одеяло.

Внезапно свет померк, и в сон вновь ворвались воспоминания. Гави, избавившись от собачьего облика, вновь увидел себя ребёнком. Он сидел на кухне у окна и пил молоко из большой кружки. Мать, хромая, ходила взад-вперёд, одной рукой накидывая на плечи уличный плащ и то и дело помешивая в кастрюле какое-то ароматное варево. Оба они были веселы и время от времени ловили радостные взгляды друг друга. Окна запотели от уютного, вкусного пара. Снаружи хлестал дождь.