Роман Корнеев - Рассветы Иторы

– Не вижу ничего, что бы указывало на цель их возвращения так далеко на запад. Однако шли они налегке, скарба у них почти нет. Думаю, даже нечаянно столкнувшись с нашими разведчиками, они бы предпочли уклониться от встречи, и уж тем более не стали бы нападать.

– Мы об этом всё равно не узнаем, старик, лучше скажи, что это их убило, я вообще ничего тут не ощущаю.

Лхот’Ша продолжал методично обходить всех по кругу.

– Я тоже, и это странно. Будь это какое-то ведовство, отзвук Пути Матери-Иторы остался бы наверняка, к тому же, будь то алрих…

– Это был бы очень сильный шаман.

Лхот’Ша скрипнул зубами. Южное слово вызывало в нём к жизни какие-то старые обиды.

– Алрих подобной силы не рождалось уж пять кругов, и ты это прекрасно знаешь, тут не просто жило пламя, оно было очень горячим и сильным, но вспыхнуло оно в единый миг, вспыхнуло и погасло, иначе они бы все обгорели до костей.

– То есть ты считаешь, что их застали врасплох?

– Выходит так.

– Но они выстроились в круг и явно готовились дать бой.

Лхот’Ша задумчиво почесал под мышкой.

– То есть они не знали, что им угрожает, и до поры не испытывали особого беспокойства. Уйти они не пытались точно.

– Или знали, что уйти всё равно не удастся, – эти слова я пробурчал себе под нос, снова возвращаясь к тиссалийскому.

Лхот’Ша обернулся на меня, потом снова обвёл глазами пепелище, которое уже наполовину засыпала юркая позёмка.

– Северный народ умеет уходить от опасности, нот-ха.

Вот же упрямый старик.

– Кто знает, что стало с вашими разведчиками, кто знает, что сначала согнало со становищ, а потом привело северный народ обратно. Причём и то, и другое – в самую полярную зиму.

И тут же Лхот’Ша куда-то засобирался.

– Тхе-тох. Нет смысла гадать, чем дальше мы окажемся от этого места, тем лучше.

Э, нет, постой.

– Ты знаешь, старик, это глупо. Потому что если эта сила, что способна проделать с северянами такое, уже ушла, то нам ничего не угрожает. А если же нет…

Я сделал пару вращений локтями, разогреваясь.

Пора уже тряхнуть стариной.

Одеяло в родовую клетку полетело на снег, туда же отправилась и меховая куртка. Всё, как мама учила. Ничто не должно стеснять твоих движений, сынок.

С грехом пополам бородатый, проживший на свете уж без малого два круга вечный ребёнок.

Ну-ка покажи, на что ты способен.

Адепты истинного Пути ведают, что пред ликом Иторы-матери все мы ничтожны и слабы, как слаб муравей, блуждающий меж кристаллических корней круговечного древа-гоэ, и только раскрыв свою душу истинному источнику жизни и силы под палящим солнцем Кзарры, ты способен совершить невозможное, прикоснувшись к тайнам самой вселенной.

Но покуда потомки Игроков Средины или те же алрих – шаманы харудов – предпочитали прибегать к помощи артефактов силы и диким ритуалам. Мама же учила всех желающих, как раскрыться навстречу Иторе, дабы получить искомое без поделий гнилых богов.

А ещё она учила нас принимать мир таким, каков он есть, и петь свои песни, сливаясь воедино с Иторой Многоликой, ибо в этом состояла истинная суть Завета.

Если бы всё было так просто.

Итора продолжала молчать, покуда шли круги и круги, Битва Завета, во время которой родилась мама, завершилась ничем. И нас, адептов истинного Пути, аколитов Иторы, по-прежнему оставались считанные единицы. Горстка гордых и нелепых одиночек, продолжавших твердить своё. Нельзя допустить возвращение Истраты и Ксера, нельзя позволить гнилым богам вернуться. А значит, стихии Трёх Путей всё так же под запретом, придётся нам нелепыми канатоходцами, шатаясь, скользить на самой грани бытия, едва удерживаясь от падения в пропасть.

И петь свои песни, оставаясь вечными детьми. Маме от роду пять кругов и пятьдесят зим, но она до сих пор вызывает нездоровый блеск в глазах у харудской молодёжи, я же, несмотря на отросшую сызнова бороду, едва на вид производил впечатление взрослого воина. Тощий, нескладный, прыщавый, разве что зычным голосом вышел.

Голос, голос. Все в племени знали – это голос отнимает у меня целые зимы. Покуда Итора спала, каждый мой к ней безответный призыв словно утаскивал меня обратно в прошлое, туда, на пять кругов назад. Для нас с мамой время не желало двигаться, постоянно оборачиваясь вспять, словно дожидаясь чего-то.

Вот сейчас и узнаем.

Пульсирующий сердечный ритм наполнил собой всё вокруг, заставляя просторы тундры колебаться с собой в такт. Сам воздух, разом уплотнившись до состояния студня, принялся вибрировать, то приближая, то отдаляя вершины сопок.

Это было совсем не похоже на простые трезвучия, которыми мне удавалось обходиться обычно. То был лишь ярмарочный фокус по сравнению с тем, что мне предстояло проделать сейчас.

Моё тело уже само подёргивалось в изломанном танце, в такт собственному сердцебиению. Как говорила мама, этот ритм – он вокруг нас, осталось впустить его, слиться с ним, стать единым с великим океаном бытия, заливающим всё вокруг, и только тогда ты сможешь исполнить Песнь Иторы. Говорят, этому её научил сам Ксанд Тиссалийский, великий Бард прежних времён, то было ещё до моего рождения. Суть происходящего была проста, как слеза: чем ясней ты объявишь свою волю и чем теснее вольёшься в этот ритм, тем серьёзнее у тебя виды не вернуться на свет хнычущим младенцем.

Или не исчезнуть вовсе, как уже не раз случалось с адептами истинного Пути. Именно потому нас было так мало.

Лучше быть зачуханным шаманом кочевенов, чем пополнить собой их сумрачные легенды. Ибо правды в них – ни на медную монету.

Ритм бился о мои рёбра изнутри, со свистом гоняя воздух в гортани.

Ну, приступим.

Голос пробудился во мне, глубоким рыком вырываясь на волю. Пробудился и тут же замер, готовый сорваться, но словно опасающийся своей скрытой силы.

Мне же оставалось ничком повалиться на чёрный лёд.

С такими плясками и сухожилия порвать недолго. Ощупав себя, вроде неплохо вышло, я усмехнулся. Ни облезшей бороды, ни пропавших зубов мудрости. Теперь дело за малым.

Стеклянная, звенящая тишина заснеженной пустоверти вокруг ждала моей команды.

Первый тон слегка дрожащий, с металлическим призвуком.

Второй будет заметно ассонансным, неустойчивым, жаждущим разрешиться хоть куда-нибудь, хоть в волчью квинту.

Но не судьба.

От финального звука у меня за спиной волком завыл Лхот’Ша, да, старик, от такого взвоешь, режущий, будто разрывающий барабанные перепонки вопль заставил реальность просыпаться внутрь самой себя брызгами битого стекла.

Что бы вокруг ни пряталось, теперь оно проявится, не в состоянии больше скрываться в потайных карманах бытия, ибо таковых вокруг более не осталось.

Два тухлых, белёсых, сочащихся гноем глаза я заметил почти сразу.