Ангелина Злобина - Шняга

Вокруг затрещало, защёлкало, будто сломался и обрушился огромный механизм из тысяч хрупких деревянных деталей.

Егоров стоял в дверном проёме, как в раме, и с беспокойством смотрел, как матрос перебирает ногами.

– Да не балуй ты, – сердито сказал он Славке.

– А чего ей сделается? – беззаботно ответил тот, – что она, утонет, что ли?

Гена Шевлягин остановился и осторожно тронул почти невидимую в темноте стену. Гладкая поверхность под его пальцами легко подалась и поплыла в сторону.

В открывшемся отсеке на полу лежало пятно неяркого света, а всё остальное пространство скрывала тьма, и в этой тьме покачивались и мерцали сотни голубых точек.

Шевлягин вышел на свет и остановился, наблюдая за медленным колыханием звёзд. В груди у него было тесно от счастья, ему чудилась сцена, затаённое дыхание огромного зала, множество взглядов, изучающих его с доброжелательным любопытством.

Шевлягин приложил ладони к груди и выдохнул:

– Дорогие мои!

Звук его голоса, словно усиленный мощными динамиками, распался на множество голосов, все они улетели в чёрную даль, восклицая всё тише и тише. Огни всколыхнулись.

– Послушайте! – растроганно проговорил Шевлягин и вдруг понял, что речь, наполненная благодарностью, надеждами и обещаниями, – не обязательна. Звезды всё понимали без слов: они отзывались сиянием на каждый образ, возникший в воображении Шевлягина, они плавно покачивались, сочувствуя его радости и волнению, и сливались в единое марево, когда благодарные слёзы застилали ему глаза.

Сквозь тёмный свод зала проступило вдруг небо, открылось и засинело. Поплыли облака, замелькали стрижи. Шевлягин раскинул руки, вдохнул прохладный упругий воздух, окинул взглядом холмы, реку, всю голубую и зелёную даль на многие километры вокруг.

– Я нашёл!!! – прокричал он, и весёлое эхо ответило ему со стороны Загрячихи: – «нашёл, нашёл, нашёл…»

На Поповке, у церкви, сияющей белёными стенами и новыми медово-желтыми куполами, стояли люди и, задрав головы, смотрели, как он летит. Один из них указывал на Шевлягина и говорил: «А это наш замечательный директор, Геннадий Васильевич…»

Где-то недалеко вдруг запел Славка-матрос:

Прощайте, скалистые горы,

На подвиг Отчизна зовет!

Шевлягин, спустившись с небес, решительно подхватил:

Мы вышли в открытое море,

В суровый и дальний поход.

На припеве пространство вокруг сурово и стройно загудело, будто вступил огромный мужской хор:

А волны и стонут, и плачут,

И плещут на борт корабля…

Егоров послушал пение, подивился и побрёл к выходу. Из двери вслед за ним вылетела светящаяся голубая точка и повисла в воздухе, постепенно тая от солнечного света. Снаружи всё было, как прежде – мерцала река, покачивались от тихого ветра метёлки камыша. Только поэт Селиванов исчез, оставив возле трапа пустую пластиковую бутылку.

Егоров сел на ступень и тут же будто мягкий тёплый мяч скатился по его голове от темени до загривка. Перед глазами возникло золотое свечение и сквозь него поплыли одно за другим воспоминания, похожие на короткие яркие сны:

заснеженное крыльцо, ровно присоленная инеем дверная ручка, липким холодом обожженный язык.

Морозное марево, стоящие над печными трубами дымные хвосты до самого неба, колодезный сруб в коросте молочно-зеленого льда.

Чёрная прорубь на середине реки – в сильные холода к ней подплывали рыбы и раскрывали над водой маленькие белые губы, будто шептали жалобы на страшную зимнюю жизнь в глубине. Загряжские бабы, стоя на коленях, полоскали в этой проруби бельё, а потом поднимались на́ гору, держа красными, как клешни, руками, тазы со слипшимся разноцветным тряпьём.

Синий флаг с эмблемой летнего спортивного лагеря над школьным стадионом, дети в одинаковых панамках, тайком от вожатых меняющие загряжским пацанам столовские булки на садовые яблоки и сливы.

Спортивный флаг Егоров с братом Петькой однажды ночью украли, задумав подарить его бабке, как отрез на кофточку. Потом синий шелковый лоскут долго лежал в комоде между вышитыми наволочками, подзорами и бабкиным «смёртным». А когда дошло дело до скорбных приготовлений, подслеповатые и бестолковые старухи-соседки чуть было не укрыли покойницу спортивным штандартом.

Голуби над крышей дома – десяток чеграшей, белые турманы, пара сиреневых, немецкий монах, три шахтёра. Хорошая была стая, дружная.

Егоров оглядывался на птиц и шел в сад, держа за пазухой отрёпанную старую голубку – белую бантастую чайку, приманившую однажды в ловушку изумительного красавца, чужого красного шпанциря. Чайка сидела, нахохлившись, опустив загнутый клюв в манишку. Шпанцирь снижался, садился Егорову на плечо, и голубка начинала беспокойно перебирать лапами, цепляясь когтями за шерстяную фуфайку.

Стая нарезала круги в небе, а шпанцирь топтал Егорову куртку, гуляя с одного плеча на другое, сладко урчал и поглядывал на подружку.

Эту бантастую Егоров с пренебрежительной лаской называл «курицей». Купил он её задёшево, почти даром.

А вот за монаха – бело-синего голубя с жемчужными глазами, он отдал найденный возле магазина портсигар с дирижаблем на крышке. Внутри портсигара было десять серебряных монет с орлом и свастикой.

Монеты Егоров оставил себе, одну потом подарил однокласснику Тимке Грачёву, а портсигар переплавил на мормышки.

Поток зачарованного сознания неожиданно остановил Юрочка. Он, наклонившись, посмотрел Егорову в глаза и спросил:

– Сидишь?

Егоров молча отпрянул и заморгал.

– Там Анна Васильевна ругается. Говорит, ты ушёл и пропал.

Юрочка поднялся по трапу, заглянул в дверь, но внутрь не пошёл.

– Чего это? – спросил он.

– Это? Шняга…

Егоров встал и направился к тропинке. Юрочка пошёл следом.

– А чего они поют, зачем? – поинтересовался он.

– У Генки Шевлягина сегодня именины сердца, вот и поют.

– А ты чего не поёшь? Задумался?

– Вроде того… голубей своих вспомнил.

Егоров и Юрочка поднимались по склону, всё дальше уходя от берега. Всё глуше звучали голоса Шевлягина и Славки-матроса, всё отчётливей становились другие звуки – мерный шорох кузнечиков, шелест листвы, заполошное кряканье утки в заводи.

– Разве у тебя были голуби? – продолжал любопытствовать Юрочка.

– А как же! Штук двадцать, наверное,– ответил Егоров

– И куда они делись?

– Кошки порвали. Бабка чердак на ночь не закрыла, вот кошки туда и забрались…

– Жалко! Голубей твоих, говорю, жалко.

– Конечно жалко… Хорошая была стая.

Юрочка остановился.

– Иваныч, а удочки где? – спросил он.

– Да… – Егоров, уныло отмахнулся, – Пропали. Шняга их песком завалила.