Демьян Брауде - Иночим великанов. Апокрифы Мирадении

– Обожди тощий. Лучше для начала сообщи Калибу и другим о нашем прибытии, чтобы спали спокойно. Затем если у меня хватит сил, я поведаю тебе наш короткий и безвкусный разговор с бароном Нуйдом. – затем у него в животе страдательно пробурчало, и он помянул, что, питаясь исключительно впечатлениями, почти нечего не ел с утра, довольствуясь крохами. – И сыщи чего-нибудь пожамкать. Знаю, у тебя снедь припасена.

Тот, учтиво кивнув, не помня себя, стуча пятками выбежал без лишних уточнений, не притворив за собой дверь, а, Джоаль под одинокую свечу, и просвет, из пробивавшей себе путь дверного проема, сбросив давивший на лоб и взмокший затылок куаф, решил украдкой уточнить.

– Мне выйти, дабы ты переоделась в интимной обстановке?

Риба кривя курносый нос, сбросила сапоги на половицы, сидя на борту, показывая свои крохотные стопы и четыре пальца свисающих с высокого для неё борта в сторону пола, а её ворсистые драпированные брюки уже были спущены до затертые зеленые колени, когда она раскусила суть вопроса, под полузадранными бровями.

– И ты что же то, изволишь водвориться, покамест я тут расчехляю своё не шибко привлекательное тельце? – она сузила веки, и глянцевая от огонька свечи сапфировая полоса ещё долго не сходила с виконта, а её штаны так и оставались полуспущенными, показывая белесые панталоны.

– Если ты восхочешь, – растягивая пуговицу, окаймленного манжета уверяющее галантно отозвался Джоаль.

Мнительной Рибе понадобилось каких-то пять секунд, дабы насытиться небольшой искушающей долей власти.

– Не-а. Мне плевать, – она окончательно спустила брюки, и почти абсолютно нагая (если бы не шаровары на бедрах) забралась под широченное одеяло, переложив меч у стены, к которой и повернулась. Её правое ухо с серьгами торчала как флагшток с тиной червлёной копны, и она как маленький бугорок, невзрачно лежала, не подавая вида жизни.

Виконт, аналогично улегся, и тут же машинально проговорил.

– Мирной ночи Риба.

Спустя какое-то время, он услышал короткий скабрезный ответ.

– Все что попробуешь в меня пихнуть – откушу.

Закатив глаза, он отвернулся, и, подавив вспыхнувшую злость, почти тут же отдался сну, не дождавшись вестей и снеди.

10.

Клайд пробудился раньше Зибилы, и та поняла это не сразу. Она была укрыта, и как ни странно, чувствовала себя отлично. По-летнему занимающаяся анемая лучезарно брезжила, через небольшое разорённое от штор окно, и приятный протиснувшийся зной легкими покусываниями касался её утонченного сухощавого лица. Безродный одевал свои затертые каучуковые сапоги, и черную потрепанную куртку, которую было жизненно необходимо отмыть, от въевшейся сухой грязи, которая потрескалась, и отшелушившаяся стелилась на досках пола отлупливающейся скорлупой. Но он казалось, не замечал её. Так же она приметила, что его волосы, которые она раньше принимала за цвет воронёного крыла, были не в тон его одежде, и даже поблескивали от света.

– Не знала, что ты светлый шатен… хотя нет, ты русый, – сонно отозвалась она, жмурясь и потягиваясь субтильным телом.

Нацепив перевязь без меча, он, стоя к ней исполосованным рубцами открытом от рубахи боком спокойно ответил, по мере сил.

– Я тоже.

– Ты помыл ради меня голову? – она знала, что это не так, но хотела убедиться, теща себя кроткой грезой, некем поистине нелюбимой девушке. Жалкое и печальное зрелище.

– Ну, можно и так сказать, – развел он, руками нахлобучивая преподнесенные стираные вещи, скрывая испещренное сухопарое тело. Она присела, подобрав под себя тщедушные бедра, откинув покрывало, и посмотрела на него с подозрением, сощурив изумрудно поблескивающие под человеческий разрез веки.

– Значит, до этого ты догадался, а рот вымыть, нет?

Клайд дыхнул на ладонь и втянул, широко растворяя крылья носа, оседающие миазмы. Скривив до неузнаваемости скуластое лицо, он понял её намек, и, кивнув насупив уста, разразился сухим откровением.

– Ну… так-то я пытался протрезветь, чтобы выбить пару монет…

– У кого? – подпирая коленями более заметно носившую пересекающий алый рубец плоскую грудь, заломила та, поправляя подсвеченную челку с нечеловеческих глаз.

– Об этом я тогда не размышлял, – опять, выдав показное раскаивание, Безродный свыкаясь с постиранными и накрахмаленными штанами, принялся отходить к выходу, под скрепучие отклики половиц.

– Вот так просто? – на ходу требовательно спросила Зибила, тяжелевшем с каждый словом голосом, и дергающейся индиговой жилкой на тонкой шее.

Он остановился и посмотрел на неё с высока, но без пренебрежения, и добавил, на прощание.

– Я мог бы уйти, сулясь, что ворочусь и заберу тебя к новой жизни, но этого не будет. Не из-за тебя, а потому как, я такой. Как ты канючила: нелюдимый и не ищущий привязанностей. И ты больше прочих, должна разуметь отчего. Сим, прощай.

Он выскользнул, неплотно прикрыв дверь, даже не столкнувшись взглядами напоследок. Зибила со щемящей обиды, осевшей в сердце залившись стигмой по ввалившийся от досады щекам, взбеленившись, наскоро подняла с полу свой голенастый сапог и метнула его в дверь, в которой осталась щель разлуки. Дверь пришибленно затворилась, а она, откинувшись, ещё долго недвижимо пролежала слезоточиво лицезря оставшейся на столешницы у огарка мошну с монетами, со скорбной миной, и неизгладимой горестью на душе, которую не испытывала уже очень и очень давно…

Однако привыкшего к дворцовой ночной идиллии, Джоаля, пригожий сон миновал, и он просыпался в кромешной ночи с заядлой периодичностью. Но не бессонница неприютного места терзала его думы. А до неприличия раскатистый храп. Причем он то и дело в кромешной тьме, растерянно смотрел на мирно сопнувшего на боку Гайта, но тот подобно грызуну тишайше сопел через водораздел диастемы меж зубов и скривлённой носовой перегородкой, чей ансамбль на порядок уступал, тому, что он услышал с противоположного правого бока.

Риба скинув одеяла, распростершиеся на измятой простыне с набивкой соломы, выставив все открытые части тела, широко разинув клыкастый рот, храпела, как лощадь, и несколько не сбавляла темп. Ищущий исхода своей беде Джоаль пару раз, вставая напаиваясь неотъемлемым духом бадьяна от неё, накрывал гоблинку, и слышал только нечленораздельное бурчание сквозь сильно затянувший сон, а однажды даже осознанное сорвавшееся меж клыков слово, произнесенное с благоговейной интонацией – Хозяин …

Даже несмотря на то, что тот нашел это нюанс милым, дальнейший сотрясающий барабанные перепонки бравурный грохот, отскакивающей от стен, не мог его усладить, отчего он, порвав наволочку, запихнул в уши куски ткани, которые подавили половину концерта одной музыкантши, с избито зацикленным мотивом.