Демьян Брауде - Иночим великанов. Апокрифы Мирадении

Но ближе к половине полутораста хлопков, когда казалось, он уже не в силах был держать ломившие веки поднятыми, а Калиб, обязывавшийся встать его на смену, то и дело бурно гулко сопел, будто соревнуясь Рибой, в раскатистости храпа, у него заныли поджилки, ладонь готовилась стать горящей мухобойкой, а шея отбивной. Стоило продутому и невпример своему быту зябнувшему Гайту спасительно присесть на сваленные пни, с ободранной зверями корой, и опереться на доверенный меч в ножнах, возложив подбородок с порыжевшим пушком на оледеневшие краги, как он чмокнув сонно наблюл полу слипавшимися веками отдаленную тень. Он все ещё был вял, но как с искрой за шиворот насторожился. Когда точно гаркнувший треск костра позади, отвлёк его, он увел взгляд с растерянной сонливостью, и, воротившись, на точку, столь сильно приковавшее его оживленное внимание, обнаружил пучину пустоты, западающую между сбившимися слабо озаряемыми их костром стволами, где только, что мелькнул призрак. Его тяжелые веки, тут же получили новую силу, и он от отгоняющего желанную дрему испуга, стал выпрямляться из пружины, и даже крепче захватил рукоять, пока участившиеся пары воздуха высвобождались из его ноздрей, на свежесть ночной стужи.

Когда он урвал движение вновь, то не поверил своим вылупленным очам. Перед ним посреди убористой чащи вальяжной поступью блуждала фигура, укрытая с головы до бедер, темным плащом, а ниже та была боса, и, не робея ни пред иголками не редкими острыми валунами, да выпирающих корней с сокрытыми ловушками, уверенно брела в его сторону. Он был готов побожиться, что она будто озаряла себе путь, при том, что была покрыта сплошь черной, словно антрацит мантией, коя с каждым её новым размеренным шагом, обретала новые очертания. Наконец, он, чувствуя, как зачала стыть кровь в жилах и прерываться горячее дыхания, возмог узреть, по кромкам облачения зазубрены, и постиг, что накидка скрадывающее её черты, всецело состоит, из перьев. То, что это была аккурат «она», выдали её тонкие голенастые босые ноги, и субтильная фигура, что, несмотря на плотное перистое одеяние под стать хламиды, все же была женственной.

Когда она беззвучной поступью по ветвям и иглам приспела почти в упор, бархатными движениями перешагивая спавшие или наклоненные набекрень деревья с остатками сколов пней, и бугры, он все ещё с замиранием сердца, обмершее духом, с ошалелостью буравя, смотрел на неё, не решаясь, даже моргнуть, сам став подобием белой кости. Воочию представшая бледная кожа, словно откликом от радии светилась в ауре ряби, отчего упомраченный Гайт с посиневшими губами и перебравшейся в пятки душой, даже начал отчетливо видеть её бледные ногти на босых стопах, и приталенные тонкие пальцы, выпирающие из широких перистых рукавов. Когда она, не роняя не звука в тиши подступила, почти в упор, он слыша лишь звон в ушах с бесновато колотившемся сердцебиением затрясся в оцепившей холодным потом лихорадке, и хотел было крикнуть, но та беззвучно поднесла и приложила бледный и тонкий истощающей белое сияние палец к черному ничему, где должен был обретаться рот. Только тогда он заметил манжеты, имитирующие полноценные крылья, черного ворона следующие при её неспешных движениях. Тут же онемевший оруженосец, мог долго вглядываться в её необычную фигуру на фоне тлеющих углей пробивающихся за ним блеклым заревом, и загадочную пустоту на месте лица, или острый башлык с толстыми краями, кой скрывал голову так прилежно, что не оставлял шанса, узреть очертания ни уст, не отсвет глаз, что могли отразить если не его испуг, то хотя бы редкие искры углей, что постреливали за его спиной, пока она деловито любопытствуя обходила его.

Но все огни, как небесные, так и отдаленные, с неясной ему антипатией не косались её как прокаженной. Она точно отреклась от мирских заурядностей, став самолично величаво излучать свет, и небольшую дымку, подобно слабым эфирным лучам исходила от её неясной оболочки, очевидно скрывая, загадочную ауру нутра. Она, опасливо шагая обошла дальше, а закоченевший истуканом Гайт, только и мог, что следить за ней склерами, даже не способный проглотить упиравшийся комок в горле, то и дело, рассчитывая поперхнуться чем разбудит сопевшего Калиба. Который, заметя обстановку уж точно, утолит свою недовольство им, разрубив его пополам за такую халатность.

Босая девушка в вороненном оперенье, не опускаясь до шороха, пристала к огню даже не отпустив тени, и нависая над ним, долго метила в него клоакой за место лица, покуда Моз и Коуб, не шевелясь, лежа на боках, грели себе спины от последних отголосков затухающих сиплым пеплом углей. Гайт, все же решился, и, набрав воздуха, собираясь ей, что-то вымолвить. Но тут все же точно воскресший, чмокнув, поднялся Калиб. Оруженосец с пеной у рта, прожужжал об этом поутру почитай всем, ещё не раз, но то, как девушка распалась на перья, и беззвучно растворилась в чаще свернув отблеск, никого не убедило, инда Сотника, который тоже украдкой заметил её.

Ворча себе под мясистый нос, день ото дня стареющий ратник, поднялся на затекшие колени звонко пошамкав не снятой кольчугой, и, с ленцой почесывая заднюю часть тела, обнаружил закостеневшего меловокожего Гайта, который зависнув в иступленном выражение, все ещё неотрывно смотрел на опустевшее место под сложенными в полукруг камнями, где только, что стояла незнаемая кудесница, пришедшая как ветер, из непроглядных толщ леса.

– Ты москита проглотил, иль чай на колючку сел? – небрежно поинтересовался сотник, выпуская клубы обледеневшего в миг пара, но видя молчаливое помутнее в его выпяленных до предела глазах, лишь пошловато усмехнулся, добавив. – Тощий, дуй спать, на сегодня с тебя острастки хватит.

Так дозор сменился, но не ночные странности. Хоть Калиб был великовозрастным и тертым, он иногда сам себе не мог сознаться, как он нестерпимо боится темноты и дежурства в беспроглядной опавшей на его плечи ночи. Он часто предпочитал иметь под боком компаньона, даже если тот и безмолвствовал, он всячески уводил желание: рефлексировать экзентициальности бытия; о подкравшейся старости; трепете неизвестности, аль о возвращении жупела всей мирадении Некроманта.

И в эту неладную, не по-осеннему студеную ночь его грызущие за пятки страхи подтвердились. Знакомая особа, ещё по дневной передышке, крадучись высунулась из-перекошенного и надломившегося в середине ствола, подкошенного в уверенности сильными ветровалами древа. На внезапно проклюнувшемся из-за отмежеванной тучи свету месяца радии неизвестная особенно, запала ему в зачавшую терять остроту память. Её размеренные, почитай опасливые движения, и мосласто утонченная фигура, с непонятно отчего, отдающее белизной в ночи босыми ногами, и голыми малокровными бедрами, то и дело отдалялись короткими шашками от деревьев, направляясь к нему. Он не мог поверить и как очарованный, неподвластно себе встал с поваленного дерева. И тут же неизвестная застопорилась меж обрубленных веток. Она, долго одеревенев стояла, задрав блистающее мглой молочно белое колено над поваленным деревом, пытливо наблюдая за ним из черни накидки, пока тот на оловянных ногах не сделал шаг к ней, а та от него. Секира, что задержалась в рукавицах у Калиба, опустилась, в знак доброй воли, но от этого её расположение, не смягчилось.