Вадим Богданов - Книга Небытия

Человек не знал, как долго он слушает капли – было слишком темно. Человек начинал молиться богу, но забывал, как его зовут. Он звал сестру и только хотел порадоваться ее выкидышу, как вдруг увидел племянника – он был девочкой. Той самой, которую человек завел к себе, накормил, вымыл, но у него не получилось, потому что он старый и умирает. Он умирает, и сестра умерла, а не племянник. Она врала, что это он заделал ей племянничка. Это был тот хвостатый англичанин, и он, конечно, вспомнил бы как зовут бога, если бы не было так темно…

Хватит.

– Хватит, а то он сойдет с ума и ничего нам не расскажет. Зажги еще один факел, слишком темно. Дай ему пить. В этом подвале так ужасно воняет. Эй! Тадео, ты узнаешь меня?.. Ну, не бойся, не бойся так, старенький Тадео, тебе все равно скоро умирать.

– Ведьма… ты… что… тебе… – Мастер Тадео с трудом переглатывал. Горло болело – когда его душили, чуть не сломали кадык.

– Мне нужно знать, что ты передал своему курьеру в кожаном футляре для свитков и куда курьер это должен увезти. Отвечай, Тадео, ты знаешь, я не люблю пытать людей без нужды, но мой слуга… – женщина показала на кривоногого коротышку с факелом в углу подвала – мой слуга любит.

Мастер Тадео попытался пошевелиться в веревках, притягивающих его к высокому тяжелому стулу.

– Я… да… скажу…

– Говори, говори, Тадео. К чему ты залез в эту возню вокруг Чаши? Тебе, что не хватало богатства?.. Коротышка, ты дал ему пить?

– Я не знал про Чашу… Меня просто наняли… из Византии. Собрать сведения о купцах. Они хотели знать о купцах от Константинополя до Багдада и аравийских пустынь… Искали купца, который не останавливается на одном месте больше шести-семи дней, который все время путешествует. Я знаю всех купцов, я нашел такого… даже двух. Я отправил пергамент на Кипр. И еще свитки, запечатанные, я не читал их, мне их дали, чтобы я переправил тоже. Я не знал про Чашу – правда… только потом понял… и шпионы спрашивали, те двое… купец и бродяга… Я не знаю, какая связь между Чашей и купцом, который все время в пути… Вот все, вся правда… Ты не убьешь меня, как тогда?..

На лицо женщины упал бледный отсвет – это отворилась дверь в подвал. Женщина повернула голову в сторону света. Тонкое красивое лицо, не доброе, не живое, темное. По лестнице пустился слуга, зашептал что-то на ухо госпоже. Она смотрела на пленника.

Тадео потянулся к ней. Веревки врезались в его рыхлое тело.

– Ты не убьешь меня?

– Не торопись, Тадео, мне нужно идти. – Женщина улыбнулась, губы у нее были тонкие, между ними мелькнул быстрый язычок. – Мы еще поговорим с тобой… Дай же, наконец, ему пить и развяжи его.

– Спрашивай, я все… все… х-х… – Тадео вдруг заперхал, захрипел, дернулся и обвис на веревках.

– Эй, Тадео, старичок! Шевельни его, – это она уже слуге, – что с ним?.. Сдох? Черт, неудачно. Развяжи его… нет, пить можешь не давать, идиот. Бедный старенький Тадео…

– Ты звала меня, я пришел. – Гозаль ждал в комнате своей госпожи. – Ты не рада видеть меня, прекрасная госпожа?

– Ты пришел не вовремя, Гозаль.

– Разве? Ты сказала прийти вечером, я пришел.

– Футляр! Дай футляр.

– Вот он. Бери. Ну, а теперь…

– Да, Черный Гозаль, я заплачу. Сейчас… Сейчас.

– Ляг! – она ударила его в грудь. Он опрокинулся навзничь – она вскочила на него, темная, гибкая – прижала, скользнула по его телу своим, извиваясь. Ее кожа блестела, она была гладкой и холодной – глянцевой. Масляный свет лампады стекал с нее.

– Дай!

Ее пальцы острыми коготками пробежали от промежности до горла.

Гозаль захрипел, он перехватил тонкие смуглые запястья.

– Ты… ты задушишь меня! Пусти…

Она ласкала его. Кусала, впивалась, трогала языком. А его тело колотила дрожь. Липкий холодок поднимал волоски. По-звериному, жутко.

Ему показалось, что ее язык обвился вокруг его плоти. Обвился, стягивая возбужденный ствол в плотную спираль, будто шершавый вьюн. И… он стал двигаться, ее язык – сразу, по всей длине, то сдавливая, то отпуская – двигаться от корня до самого кончика, туда и обратно – высасывая, выдаивая, выдирая из члена… Это жутко, сладко, цепеняще, до холода в мошонке – Господи!

Она направила его в себя, вбила – жадно, хищно… Замерла. Сладко покачалась на нем. Обхватила его там внутри, сжала. А потом ударила резко, и еще, и еще раз. И еще… Она насаживалась, насаживалась на него, билась, накручивая бедра.

Ее руки впились ему в грудь – он не замечал. Словно спелая вишня кровью, лопнул сосок – он не почувствовал.

Это сладко, слишком сладко и страшно, слишком страшно – для человека. Наверное, так умирают – так сладко. Он хотел закричать. Закричать, но дыханье перехватывало – она поднималась. Он хотел оттолкнуть, сбросить ее с себя, но она опускалась, и он сжимал ее бедра и двигался ей навстречу – еще. Он умолял ее – еще. Еще! Онемевшими губами, невидящими глазами, умершим сознанием он умолял ее – еще. Еще! Еще мгновенье этой пытки и… все… Все, все, все!.. Все, что есть в душе, в голове, в сердце, в чреслах, поднялось, вздыбилось черной волной, стронулось с места… Сука! Она зашипела. Она вырвала из себя содрогающуюся плоть. Она откинулась назад, и волосы взвились за ее спиной будто черный капюшон, глаза сверкнули в темноте пугающе ярко – желтым. Она зашипела. Боже…

Плоть в ее ледяных руках разразилась кровью, вместо семени, и тьма вошла в ее глаза, и сложилась в вертикальный зрачок.

Давешний дерьмочист и оборванный философ, торгующий на базаре своей мудростью, сидели у канавы, прислонившись спинами к теплой известковой стене. Они грызли черствые дерьмочистовские лепешки и разговаривали.

– Бог, суть существо непознаваемое скорбным человечьим разумом. Все сведения о своей природе Бог доносит до нас через вдохновенных пророков. Лишь опираясь на эти божественные откровения, вложенные в уста смертных, говорим мы: Бог есть то, Бог есть се, или наоборот, – мудрец дожевал свой кусок запеченного теста и бросил косвенный взгляд на котомку дерьмочиста.

Жук вытащил из котомки новую лепешку, разломил ее, оглядел половинки и отдал мудрецу большую.

– Пророки, оно конечно, да, куда же без пророков. У нас на базаре пророков этих как шелудивых собак – достойное ремесло, достойные люди, кроме того, который ходит под себя, когда разорется. Но вот смотри, положим я – надысь говорю своему малому: беги к мамке и скажи, что я мол иду домой, но сначала загляну к матери Гейберде, а то напротив них опять канаву забило, и все это дерьмо течет клиентам под ноги. Ну вот, прибежал пацан-то домой и говорит: тятька опять забил на все это дерьмо и пошел к блядям. Ну, моя, ясно дело, разъярилась и разбила мне всю морду, когда я под утро вернулся-таки домой. Вот что бывает, когда вкладываешь свои слова в чужие уста. – Дерьмочист в подтверждение своей речи кивнул головой и вложил в свои уста горлышко глиняной фляги.