Дарья Фроловская - От Золотой поры. Книга о том, как достичь бессмертия

Было в ней что-то такое, что можно и хотелось использовать, и что успешно питало окружающих ее людей при всем ее остром уме и проницательности, при воле такого характера, с которой можно только родиться, которую невозможно, как бы не хотелось и не старалось, сколько бы не прикладывалось к тому усилий – но которая оставалась бы в таком случае – в любом случае – недостижимой, и которую ничем же не перебить и обратить против носителя, против одаренного ей и несущего по силе своей.

Вера правду всегда говорила, не церемонясь, не лицемеря и не стесняясь, и без страха за ответ, который могла бы и должна была за нее получить; она действительно умело с правдой обходилась, что проявлялось очень просто – правда не мешала ей. Никогда.

Чем, в особенности, и была лучшей партией для Сифрея, для прагматика совершенного. Который правдой и неправдой обходился каким только образом.

Она была чем-то очень правильным, очень деятельным и очень хорошо – когда-то – знакомым. Она ни в каком случае не оставалась сто ять в стороне и не позволяла себе отмолчаться даже тогда, когда, в общем-то, решение того, как дальше идти и с чем быть, уже было принято, взвешено и обдумано; и очень редко, крайне редко что-то лишнее сквозило в ее словах, жестах и исключительных для нее случайных порывах, которые тоже всегда приходились по делу, и толку с которых было, быть может – и очень часто так и выходило – гораздо больше, чем со всех планов, порядков и ею же наведенных маршрутов; самыми прямыми подсказками и сигналами верными, знаками выходили все ее порывы случайные, все ее подозрения, внезапные изменения в собственных же и общих идеях – а она умела быть частью общего, она умела делить, делиться и разделять.

Она всем казалась уже очень опытной, хотя едва ли кого-то меньше терзали события, которые неизбежно происходили по давно уже отработанной и максимально изученной схеме – пути героев – которых приближение заранее было известно и все исходы которых, казалось, были предрешены.

Но ей ничего не казалось. Она наблюдала – очень внимательно – и что-то еще старалась всегда предпринять, при каждом их шаге.

А кто они были? Все – наблюдатели.

Некоторым повезло еще быть, с некоторых пор, предсказателем – когда следующую развилку событий устраиваешь уже ты, мотив своим или ошибкой, согласно планам своим и выходя вон из знакомых, привычных уже себе рамок, нарушая порядок родной и исправно же вас берегущий, и ведущий все со стороны по тому же пути, по которому ходили герои – но нет; вам надо больше, вам хочется ближе, и, быть может, чуточку быстрее расстояние преодолеть до следующего шага – а потом после, и снова, и снова; но это уже надо уметь.

Вера же отличалась открытым смыслом – по сути, она им и была – всем им, каждому, кто был познакомлен с белого дома всегда полупустыми, холодными залами. Хотя…

Хотя нет, как раз в ту пору, когда Вера хозяйкой была, залы блистали и были согреты – все до единой – теплым золотым светом по стенам своим едва желтизной отливающим и таким же образом свет тот отражающим, которым же лучи его перебирались с каждого предмета в комнате одной – и на каждый из тех, что за стенкой, и на каждый из тех – наверняка – что этажом ниже; прямо до порога, прямо до двери – и об нее разбивались, потому что за пределы дома выйти уже не могли.

Снаружи стены были и оставались все теми же холодными глыбами белого камня – но шар резной, казалось, обласкан был более холодным солнцем, чем прежде, чем раньше, чем после и до; все, все звуки тогда разбивались и переплетались в единое чудесное полотно ощущений о том, что как в сказке жилось им – всем тем, кто был рядом, кто был ей знаком.

И все же чем-то она не смотрелась, в созданную же своими руками пору Золотую не вписывалась, было на счет ее, ее образа и персонажа какое-то неизгладимое ничем противоречие; и это сказалось. И в первую очередь на герое той поры.

На героине.

Однажды летом под мрачным небом, то и дело грозящим разлиться лихим дождем, шустро и совсем незаметно маленькая, маленькая девочка шуганула проходящую у нее на пути по дороге песчаной белую кошку, и в миг лишь один пересекла то расстояние, которое отделяло ее до следующего дома – такого же низкого и небольшого бревенчатого строения, которые обступали ровными рядами с обеих сторон широкую тропу убитой земли, что казалось, как камень уже расстилается вдаль, вдаль и далеко еще до центральных ворот.

В этих домах почти не было книжек, и единственной возможностью было ухватить их – по одной, разумеется, по две на руки никогда не давали – у приезжих, пришлых господ, которых изгнали с родных земель за некие свои убеждения и многообещающие идеи.

И доставляли всем экипажем, с парой чемоданов и неисчислимым множеством мелкой поклажи – жадный народ, как тут же подумали и уверовали коренные жители маленького селенья, одного из таких же маленьких селений, что находятся почти у самой границы, почти у края, почти у обрыва; а дальше – по которому мост – и дальше, правее, земли чужие. Земли невиданной красоты по рассказам и домыслам; земли других героев, переполненные каждой тропой их легендой, испещренные их путями.

Приезжих, сосланных в эти земли гостей, обязательно сопровождали двое одетых по форме нарядной, но самой практичной, какой только можно было форму нарядную, едва ли не парадную вообразить и устроить; в кафтанах темного синего цвета, обшитых нитями под серебро они привлекали внимание девочки раз за разом только уже потому, что напоминали героев с портретов из одной из без того редкой книжки, которую посчастливилось ей держать в руках и увидеть, увидеть всего лишь раз и на пару минут – но хватило этих минут и на то, чтобы увидела девочка самую красоту и неизгладимое впечатление от такого уверенного синего цвета, под лица изображенных при нем персонажей.

На этот раз они сопровождали и почтительно провожали барышню до того тоненькую и низкорослую, что сошла бы она не более чем лет на десять старше той девочки приосанившегося подростка; но до чего же шустры ее движения, до чего же не сочетались, не шли легкие и неуловимые ее жесты к большим и ярким, ярким, почти желтым глазам на маленьком светлом ее лице; но было в ней, во всем ее облике. Что-то очаровательное, что-то такое, отчего невозможно было отвести взгляд, скорчив при этом гримасу недовольства и даже легкого, безобидного совершенно смешка; было в ней что-то и умилительное, и неприкосновенное, недосягаемое.