Александр Уров - Present Continuous

– Вообще-то, с учетом его имени, – он кивнул на Двабогатыря, – нас уже пятеро…

Линга улыбалась – она сразу узнала голос Одинокого.

И все четверо дружно сидели в телеге и рассказывали, рассказывали, рассказывали. А звёзды слушали, слушали, слушали…

Когда Линга заснула, Одинокий бережно прикрыл ее своим плащом и обратился к Двабогатыря:

– В город пока не возвращайся. И на вот, возьми, оденься, – протянул он юноше белый свёрток.

Какое-то время помолчали. Двабогатыря долго смотрел на спящую Лингу и спросил:

– Ты не позволишь Бескрылому убить ее?

– Я не позволю. Но Бескрылый ищет того, кто действительно сумеет сделать это.

– Ты знаешь, кто это может быть?

– Да, знаю. Это тот, кого она по-настоящему полюбит. Если это случится, – посмотрел на звезды Одинокий, – я уже ничем не смогу помочь.

– Но ты же Бог, – то ли спросил, то ли упрекнул его Двабогатыря.

– Да, – вздохнул Одинокий. – Я всего лишь Бог…

Селяне потом удивлялись, что эта ночь длилась дольше обычного.

Прошло три года. Никто из жителей Селяны, как и заклинал Бескрылый, не вспомнил об Одиноком и даже ни разу не посмотрел на его Башню. Давно исчезли цветы на улицах Селяны, зачахли сады – некому было следить за всем этим. С утра и до вечера все жители Селяны от мала до велика добывали пищу для Страшной Чугуньи. Да, да, из добродушной коровы она превратилась в ужасное чудовище. Огромной горой возвышалось это чудище над Селяной. Башня. Во всей округе невозможно было укрыться от свирепого взгляда Чугуньи. Люди постоянно ощущали на себе этот взгляд – и днём и ночью.

«Вероятно, ей надо есть больше, чтобы принести нам счастье», – думали люди в коротких перерывах от работы. Тяжёлой работы. Жители Селяны давно забыли, что такое песни, танцы, что такое смех. Днём и ночью они кормили Чугунью.

«Возможно, уже завтра мы будем счастливы», – надеялись люди. Но каждое утро начиналось со зловещего рёва чудовища. Чугунья стала такой огромной, что во время своих регулярных прогулок она просто не могла видеть, что творится внизу и наступала на дома, на деревья, на людей. Удивительно, но каменные волки на площади не пострадали, правда, наблюдательные прохожие стали замечать, что фигура Вохрима переместилась во главу стаи.

Рушились дома, разлетались в щепки деревья, гибли жители Селяны.

«Так надо, – считали люди, – ведь за счастье надо платить. Жалко, конечно, но ведь это не напрасные жертвы». И несли свой последний хлеб Чугунье.

Большинство продолжало верить в Чугунью, в то, что она принесёт счастье.

– Путь к счастью лежит через лишения, – кричали они. – Да здравствует Чугунья!

Голодны, раздетые, какая-то вязкая двигающаяся серая масса.

– Да здравствует Чугунья!

А мерзкое животное продолжало беспощадно грабить и убивать своих многочисленных слуг. Ей постоянно хотелось ЕСТЬ…

И вот однажды…

– Чугунье нужны наши крылья! – крик рванулся, ударился в небо, рассыпался острыми осколками по всему городу.

– Ей нужны наши крылья!!! – подхватили ужасный крик сначала сотни, а спустя минуту – тысячи голодных глоток. – Крылья! Крылья! Крылья!

Под зловещее крещендо деловито доставались ножи, мечи, топоры – и вот брызнула первая кровь, дикая боль сорвалась с цепи и заметалась по узким улочкам Селяны. В дьявольском восторге люди подставляли свои крылья под удары отточенной стали и одновременно сами рубили крылья других. Окровавленные безумцы врывались в спящие дома, резали крылья детям и старикам. Рубите всех! Повозки быстро заполнялись отрубленными крыльями и направлялись к улыбающейся Чугунье. Кровь, собравшись с силами в верхних кварталах, выплеснулась красной волной на центральную площадь Селяны, и огромный шар полной луны в ночном небе стал огненно– красным. Ближе к утру обессилевшие, обескровленные люди молча расселись вокруг задремавшей Чугуньи и стали ждать. Съедено было всё, только маленькие горки детских переломанных крыльев остались на завтрак. Вскоре заснули все.

А утром никакой Чугуньи на площади уже не было. На её месте стоял Бескрылый и с брезгливой торжественностью осматривал последствия страшной ночи – Ночи Отрубленных Крыльев. Люди прятали взгляды в грязно-кровавых лужах, и тягучее понимание, что произошло что-то непреодолимо страшное и никогда уже не поправимое, медленно вползало в проснувшиеся души.

Бескрылый долго наслаждался картинкой своего безоговорочного триумфа, потом поднял голову, посмотрел на Башню Одинокого и сказал:

– Ты проиграл…

Старый Удр не стал ждать, что произойдёт дальше, – и так всё понятно. Хорошо, что он хоть успел увести своих волчат, чтоб не видели этого ужаса. Волк медленно побрёл вглубь леса – полно дел, но главное – надо всем сообщить: на земле появились двуногие.

Поздней осенью ранним утром за Гражданиновым пришёл долг.

– Вы кто? – открыв дверь, спросил Гражданинов.

– Я долг.

– Какой долг?

– Священный. Я твой священный долг. Ты должен меня отдать. Собирайся.

– Простите, – покачал головой Гражданинов, – но я не брал тебя. Как же я должен тебя отдать, если я не брал?

– Слушай, – устало начал долг, – может быть, ты меня и не брал, скорей всего, так и было, но отдать меня всё равно придётся! Не бойся, это всего на пару лет.

– Я не боюсь, – испугался Гражданинов, услышав «парулет», он вышел на лестничную площадку и осторожно прикрыл входную дверь. – Я просто не припомню, что я кому-то должен, и потом, я просто не понимаю…

– Не понимаешь, сука! – резкий профессиональный хук слева швырнул Гражданинова на пол, рот наполнился больной смесью крови и выбитых зубов, следующий удар, уже ногой, скрючил мычащего юношу, и началось обычное в таких случаях выбивание понимания.

Священный долг при этом трансформировался в мощного прапорщика Скарабея, который, закончив избиение, буднично спросил Гражданинова:

– Теперь понимаешь?

– Теперь понимаю, – прохрипел Гражданинов.

– Вот и хорошо. Завтра в 7 утра на площади. Не вздумай опаздывать.

Когда шаги поганого прапорщика затихли, и хлопнула подъездная дверь, Гражданинов с трудом вполз в коридор и заплакал от боли и понимания полного и безысходного бессилия перед священным долгом.

Возникшая вдруг Линга осторожно присела рядом, аккуратно впитала гражданиновскую кровь своей ночной рубашкой, бережно положила колени под разбитую голову и стала воздушно гладить и целовать любимое лицо.

– Не бойся, сейчас я пожалею тебя – и всё пройдёт. И не будет тебе больно. У собаки болит, у кошки болит, у мышки болит, – голос Линги обволакивал боль Гражданинова и уводил её прочь, – а у моего мальчика не болит. Теплота слов и нежность любимых рук живой водой возвращали Гражданинова к жизни.