Якуб Султыгов - Утешитель

Когда мужчина с припухшим левым веком, добрался до места, то ничего не обнаружил. Он несколько раз со злостью ковырнул ногой песок и разразился руганью. Первые капли дождя заблестели на его щеках. Однако он не обратил на это внимания и только потягивал воздух носом, словно пытаясь уловить некий запах. Резко склонившись, он замер в поклоне и аккуратно отгреб песок в сторону и приподнял край шкуры. Из-под нее взлетела черная муха. Шкура была сырой, на ней виднелись красные прожилки.

– Дурно же ты, дрянь, пахнешь, – мужчина плюнул. Помыв руки в морской волне, он отправился обратно.

Мальчик промок, казалось до нитки, однако не испытывал особого холода и забравшись на мансарду старой крашенной в кирпичный цвет дачи, улегся на сухие доски. Кругом сверкали молнии, бушевал ветер и впервые малыш почувствовал, что вместо страха перед сумраком грозы он испытывает некое чувство радости, даже восторга. Его не пугали, как прежде огромные черные тени оставляемые игрой света и мрака. Он видел красоту ночи, дождя, разрываемые собственной тяжестью серебряные капли воды; все переливалось, светилось, клокотало – словно единый, живой организм. Он чувствовал волну блаженства, потягиваясь всем телом. Ему было хорошо, и он не обращал внимания на холодные брызги, попадавшие на него. Устремив взгляд прямо вверх перед собой, мальчик вдруг увидел отчетливую тень, очень похожую на человека… Кто бы это ни был, он не был призраком или плодом воображения. Малыш почувствовал слабую тревогу и осторожно, стараясь не дышать, приподнялся…

На стуле, упавшем набок, сидел мужчина в старом длиннополом пальто. Малыш увидел черные, и седые волны волос, короткую щетину на щеках незнакомца. Человек вдруг посмотрел в его сторону и мальчик не успел еще опомниться, как услышал его голос: «Не бойся, иди сюда». Не отрывая локтя с колена, мужчина рукой пригласил его спуститься вниз. Однако малыш замер и испугано смотрел на незнакомца. Он напомнил ему нищих, которых неоднократно видел в своей жизни. Эти бродяги казались таинственными и опасными людьми. Но вдруг стало светло благодаря золотистым нитям лунного света, проникшим в дом. Мальчик успокоился и осторожно стал спускаться вниз по лестнице. Старые деревянные ступени скрипели под каждым его шагом.

– Ты кто? – чуть дыша, спросил малыш незнакомца.

– Я – гость, – ответил мужчина.

– Скажи имя твое, – попросил мальчик.

– Имя расскажет обо всем. Зачем тебе мое имя? – глаза незнакомца теперь смотрели на ребенка холодно и внимательно.

– Ты прав, имя расскажет все, но бояться этого не надо, ведь ты обретешь доверие, – сказал малыш с улыбкой.

– Хорошо. Меня зовут Мор. Я гость из Нгоронгоро.

– Я знал, ты должен был когда-нибудь появиться. Я – Дава-Даа!

– Дава-Даа?! Ты – здесь?! – Мор сполз на пол от радости и изумления.

Это было новое чувство, в котором смещалась память зверя и разум человека, болезнь и обретение истины. Что есть радость щенка, дождавшегося возвращения матери по сравнению с радостью человека достигшего цели? Данность, не более и не менее. Их не сравнить, как нельзя сравнить богатство океана с глотком воды, который спас гибнущего от жажды. Мор смотрел на малыша, как на сына, ласково и нежно.

– Я – Дава-Даа. – сказал малыш, положив свою маленькую ладонь на руку Мора. – Я сегодня еще расту. Я еще маленький, но знаю – я чувствую мир, время, тепло и холод, тайну и мысль, иногда лучше других. Я знаю, мы можем жить без того, что другим необходимо. Мы не можем жить по лжи.

Он замолчал и вновь, неожиданно громко спросил Мора:

– Скажи мне! – Ты уходил от погони? Да?

– Я уходил от зла, словно дым, улетающий в трубу. Они видели меня, но хватали пустоту! – Белые зубы обнажились от радости, которую испытывал гость из Нгоронгоро, и малыш засмеялся вместе с ним, захлебываясь от восторга.

– Дым, только дым и ничего больше они не увидят!

Они сидели, безмолвно глядя в окно, за которым мир тонул в пронзительной тишине.

– Когда я смотрю на ночное небо, то невольно вспоминаю тех, кого встретил в жизни, а затем потерял, а ты? – Мор тихо вздохнул.

– Дава-Даа знает, что люди уходят, в свой срок, навсегда. И так надо. Но это «всегда» усмиряет сердце невыразимой печалью. Я часто спрашиваю себя, разве можно простить тех, кто делает невинным больно, убивает их?

– Нельзя – Мор скрестил ладони перед собой, – только надо смотреть, может быть, они могут стать лучше, для будущего после них – детей, внуков, тех, кто слабее. Если же они не таковы и за ними ответ за смерть, они должны узнать возмездие.

– А их будущее, оно не будет чтить своих родных и близких, пропитанных и пропахших чужими страхами и мольбами, более той правды, о которой ты говоришь, Мор? И не будет им разницы в запахе чужого страха и своей прибыли. Разве их смутил запах чужого страха, оставшийся в запахе мочи или крови, кофе или табака, утонченного аромата духов или горечи кислого пепла в гортани? Они ведь найдут себе оправдание… Сытые и довольные, они не вспомнят обманутых и униженных, покалеченных и убитых. Они простят своих отцов и матерей за совершенную подлость и прижмутся к ним с нежностью, как все дети к родителям. Как ты прижимался в степях Нгоронгоро к теплу вскормившей тебя, как я, а я очень-очень люблю мою маму, прижимаюсь к ней любимой и родной.

– Ты говоришь не как ребенок, – Мор поднял голову, и чуть запрокинув назад, посмотрел в окно. – Это речи сказанные тебе? Урок других?

– Нет. Это сердце говорит. Дава-Даа – знает.

– Мир людей создан через сердце и живет им. Но есть еще необъяснимое чувство гармонии мира, словно ты знаешь, что точка отсчета выбрана правильно или неверно… Может быть и это подсказывает сердце?

– Конечно, ведь человек несравненно выше простой твари. Он знает больше, а значит и более, чем эта тварь, чувствует, – Дава-Даа посмотрел Мору в глаза.

– Разве вы, все люди, не живете подобно стаям птиц и другим тварям? – Мор развел руками, обернувшись к окну. – Когда рушится привычная работа, слабеет ваша полиция, исчезают продукты в местах покупок, когда без защиты ваши дети, женщины и старики, разве большинство из вас не испытывает тревогу? Когда белой смертью является медведь на лежбище безмятежных моржей и вцепляется когтями и клыками в самого слабого, не ближние, а лишь только близкие оказывают сопротивление. Мать или сородич, оказавшийся рядом, пытаются спасти жертву, а остальные, сбивая всё и всех, бросаются в океан…

Разве люди не подобны птицам, сохраняющим верность одному единственному всю жизнь? Подобны, но разум позволяет многим лишь уподобляться верным птицам. Волки в овечьей шкуре и овцы в волчьей могут быть лишь среди людей. Зверь не уподобляется, лишь маскируется под нечто, чтобы добыть пищу. Когда мать маленького крокодила несет его в водоем между огромных зубов, она не уподобляется мадонне – она остается рептилией, способной убивать и поглощать, рожать и защищать. Она умеет быть самой собой. В чем великий секрет всей человеческой философии, ее цена или никчемность, если не в вечном обсуждении вопроса, как остаться самим собой?