Александра Нюренберг - Превратись. Вторая книга

Словом, сделалось в знойный этот час что-то неладное и, мягко говоря, ненужное.

Пастырь ужасно, казалось, сконфузился и тревожно замигал потемневшими глазами, хотя и не тотчас отвёл их. Более того, он опечалился (что было естественно).

Сари уходила, как небольшой смерч, вглубь поля, продолжая выкликать птиц, отзывавшихся яростным стрёкотом. Подпрыгивали из травы запоздавшие и с остервенением, с хлопаньем крыльев, врезались в кучу малу. Всеволод и Григорий, не обменявшись словом, подхватили на три четверти опустевшие термосы и потащились за нею в колющейся и цепляющейся траве. Поле медленно и верно пеклось, издавая сытый дух мяса и каши.

– Я покажу вам… – Заговорил пастырь. – Покажу что-то…

И, махнув лапой в противоположную сторону, немедленно зарысил в траве, не дождавшись дракона. Пёстрый затылок замелькал среди высохшей колючей поросли.

Всеволод, оглядев всё, что охватывал взгляд, то есть, гигантский квадрат поля, ограниченный с востока нагорьем, траченным тенями, как молью, и небольшую отсюда, похожую на вздыбленную зелёную волну, Ловарню, зашагал среди расступающейся мёртвой травы. За леопардом не оставалось тропинки, только проборчик разошедшихся в сторону стеблей.

Земля притаилась, насекомые затихли. Жара умирала. Сквозь далёкие тусклые рощицы двигался прохладный воздух. Поле приметно взгорбилось истлевающим древним драконом, поползло вверх.

Всеволод не терял из вида прыгающие уши Григория, разводя хрупкую завесу выставленным локтем. Поле степной кобылкой выскочило на гладкую площадку. Леопард сидел на краю, при появлении Всеволода он не обернулся. Лапы сложены на животе. В такой позе он очень походил на багажника. Другие фигуры сначала показались дракону живыми, но в следующее мгновение он понял, что они из дерева, вполовину человеческого роста, леопарду по уши. На троне сидела женщина, справа лежал на боку леопард. Слева леопард на задних лапах. Передние вытянуты, на них лежит спелёнатый человеческий младенец. Лицо сидящей на троне было величественное и отрешённое. Над фигурами висел в воздухе Орс с лучами и неполная Бриджентис из того же материала.

Всеволод сделал несколько шагов по утоптанной земле.

– Нравится? – Спросил, не оборачиваясь, леопард.

Всеволод подождал, пока тот обернётся.

– Это выдающееся произведение. – Он оставался там, где стоял, будто собираясь дать дёру. – Но вы, леопарды, до чего вы, оказывается, беспечный и легковерный народ.

Пастырь встал на лапы.

– Леопарды не народ. – Подходя к дракону так, чтобы не поворачиваться затылком к фигурам, тоном профессора филологии, допивающего холодный кофе, сказал он.– В нашем языке, правда, есть устаревшее слово, примерно соответствующее по смыслу употреблённому вами. Я мог бы, принадлежа к предпоследнему поколению, даже притвориться, что не понял вас.

– Но вы не притворились.

– Нет.

Леопард скупо улыбнулся – усами.

– Спасибо.

– Всегда пожалуйста. Но почему вы использовали также слова легковерие и беспечность?

– Они так же устарели?

– О нет. Эти – нет.

– Хорошо. Но разве можно оставлять бесспорный шедевр под открытым небом, откуда, как известно, иногда идёт дождь и возле Большой Дороги, по которой идёт так много людей?

Григорий посмотрел в двух означенных направлениях. Не отводя глаз от сомкнутой травы, он ответил:

– Это всё равно, что беспокоиться, что оставляешь под дождём деревья.

– Но я смотрю…

– Да, у вас зоркий глаз. Краска сошла, но это произошло очень давно и не по вине дождя, уверяю. Что до Большой Дороги, то опасения, конечно, существуют.

– Да?

– Не за шедевр.

– Вот как.

– Кстати, благодарю вас за эту оценку, лестную для народа леопардов.

– Я отдал ей должное, только и всего.

– Не все это могут, представляете?

– Отдать должное? Да они слепы, вероятно.

Леопард кивнул.

– Можно и так сказать. А вот погодите – посмотрите на неё дней через десять, одиннадцать, когда Бриджентис начнёт прибывать.

– Думаю, что добавить было бы нечего.

– Говорю, не спешите. Сперва глянете… Выберемся ближе к ночи… Когда перепёлки спят – и Сари тоже.

Он хихикнул. Оба потёрли плечи одинаковым жестом, избавляясь от ощущения навязанного объятия, и разом обернулись. Но тишина окружала их.

Орс тихонько подбирался к деревянному шару над троном и, наконец, юркнул за своё изображение.

Свет дня померк, в небе дрожал шар густой черноты, окружённой клоками тёмной гривы. Завитки волос женщины, струившиеся на подлокотник трона, затрепетали, будто сидящая повернула голову.

Пастырь превратился в серый силуэт. Всеволод поднял руку – мускулистая плоть сплющилась в двумерное изображение. Кисть казалась нарисованной на листке плохой бумаги, просвечивали кости – четыре суставчатые кости с когтями, один отставлен. Всеволод сжал пальцы в кулак и сморгнул – человеческая рука, еле видная в ослабевшем тающем свете, конвульсивно поднялась, защищая глаза от вспыхнувшего Орса.

День ожил, крылатый шарик Орса скользнул в голубизну. Фигуры были неподвижны, хотя и поражали своим жизнеподобием. Всеволод понял, что к выражению глаз женщины нельзя привыкнуть.

Всеволод и пёстрый Гриша обменялись нервными смешками. Попятившись, они нырнули в душную колкую траву.

– Я едва не улетел. – Заметил Всеволод.

– У меня, – со вздохом признался пастырь, – была другая, более скромная возможность.

Посмеиваясь, они добрались заново проделанной тропкой до околицы поля. Сари с утомлёнными глазами поправляла сбившийся платок. Без энтузиазма посмотрев на приятелей, она отвернулась. Опустевшие термосы дремали в траве. Без каши они оказались невесомыми. Засунув их в сумки, дракон и пастырь зашагали следом за непривычно молчаливой Сари.

Григорий шепнул спутнику, что «она всегда после перепёлок как в мёд опущенная».

Они вошли в город по одной из окраинных улочек, ведущих, по соображению дракона, строго на Северо-Запад. Беседа оживилась, как только всегдашняя прохлада Ловарни, верная городу, охладила лоб дракона и шерсть леопарда. Языки приятелей развязались, и Григорий в последний раз потрогал свой потускневший воротничок, похожий на подворотник мундира. Царила – не тишина, нет – тонкоголосый шум лета, который дороже настороженному ожиданием слуху, чем покой укреплённой башни. «Всё хорошо, – сказал себе дракон. – Я…» Негромкие голоса, и всякая домашняя жизнь сместились западнее, к центру посёлка.

– Тихо… – Пробормотал пастырь.

Они вновь обменялись взглядами, и то восхитительное унижение, которому они подверглись совместно, так явно прочитал один во взгляде другого, что они не нашли ничего лучшего, как совместно разразиться тем, что именуется здоровым мужским хохотом.