Александра Нюренберг - Превратись. Вторая книга

Всеволод, повинуясь её жесту, сгрузил с плеч две плетёные сумки.

– Одиннадцать, одиннадцать. – Раздался в десятке шагов позади на узкой тропинке изменившийся голос. – Что за роковой час. – Продолжал насмешливо жаловаться голос.– Уже не утро, но день так молод и агрессивен.

Сердито воркуя и даже протестующе мяукнув, Григорий остановился и, глядя сузившимися зелёными глазами на обернувшегося дракона, прибавил:

– У меня такое чувство, будто…

Он заворчал, спуская с плеча ещё одну сумку.

– Да? – Утирая локтем взмокший лоб, вежливо отозвался Всеволод.

Леопард так неосторожно поставил наземь свой груз, что из плетёнки вывалился боком низкий и крутобокий термос с едой для перепёлок.

– Но, но!.. – Прикрикнула Сари, прямая и лёгкая после полуторачасового перехода.

Пастырь спешно присел, установил внушительный, даже на вид тяжёлый сосуд поровнее, на мелкие белые, как зубы, камешки.

Его, занятого по горло – так он успел прошептать Всеволоду, сделав известный жест сильной лапой – Сари прихватила с собой уже на околице села, где он, впрочем, не с особо деловитым видом шёл, держа направление на восточные улицы.

Голос Сари не отличался властностью, но было в её чуть бесцеремонном приглашении что-то такое, от чего будущее духовное лицо совершенно стушевалось и, тихо бурча в спину Всеволоду, что ему и туда, и сюда, а хвост-то один (и даже показал этот хвост из-под сутаны) поплелось вслед с сумкой, которую всучила ему эта удивительная особа.

– …будто на меня охотятся. – Дообъяснил пастырь, фукая за воротничок.

– Перепёлки, что ли? – Съязвила Сари, зашедшая уже в жнивьё по колена и цепко оглядывающая поле.

Орс потрескивал, точно кто-то в небе затянулся им. Казалось, вот-вот поплывёт над жёлтою травой с нечастыми бледно-зелёными островками тонкий дым.

– Цоки-цок. – Сказала она, не обращая внимания на страдания пастыря. – Цоки-цоки. Цок.

Жнивьё молчало. Всеволод чувствовал за спиной полуторачасовое расстояние, отделяющее его от сапожной мастерской. По небу рывками продвигалось сухое рваное облачко. Как это и водится у облаков, залетевших на Юго-Запад, взялось оно, невесть откуда, и так же неведомо могло исчезнуть.

Григорий смотрел на облачко. Сильный и тонкий, он вряд ли испытывал ту усталость, которую показывал всем своим существом. Просто он был молод и, вероятно, избалован мирной жизнью, плавно, как пёстрое яйцо, катившейся между нагорьями. Так (или примерно так) подумал дракон.

Открыли термосы. В них оказалось жирное пшено, сваренное так круто, что лежало золотистыми, сочащимися, как иридий под собственной тяжестью, сплошными кусками. Сари ткнула в него лопаточкой из морёного, очень старого дерева, извлечённой ею из рукава. Лопаточка, как заметил дракон, была выточена в форме человеческой кисти с выпрямленными неестественно длинными пальцами. Неведомый резчик любовно передал даже чувственные узелки на суставах и браслет из линий ниже ладони, так называемых розелл, каждая из которых, как известно, символизирует тридцать орсолет, которые предстоит прожить.

Сари, нестерпимо синяя, поддевала куски пшена и кидала их в жнивьё. На мгновение она остановилась, оправляя согнутою лапой платок на ушах. Она была так прекрасна, что дракон ощутил укол в сердце – нечасто увидишь такую цельную картинку.

Устало и равнодушно она вскользь поглядела на человека и леопарда, неустанно продолжая приговаривать деревенским голосом свой свистящий призыв. Поле молчало, но вдруг в один миг утихли насекомые. Жестокий Орс сверкал над головами работающей Сари и столбиками стоящих других двух фигур.

– Цок. Цок. Цоки… – Сказала она, швырнув такой крупный шматок пшена, что в воздухе поплыл дурманящий запах сваренных в крови и жире зёрен.

Стрекотнуло у её лап в траве. Смолкло. Вылетела пёстрая жёсткая птичка, похожая на подброшенную игрушку, и скрылась у самых юбок кормилицы. За полминуты затихшее поле вспыхнуло яростными голосами маленьких птиц. И страшный смерч пёстрых тел взлетел, роем поднявшись над полем, свечкою покружил и накрыл Сари.

Повинуясь закону неожиданности, Всеволод отшатнулся и тут же шагнул к скрывшейся за неистовствующей живой массой птиц Сари, но, встревоженно оглянувшись на Григория, увидел, что тот успокоенно помотал башкою с лихо приподнятыми ушами.. Для тревоги, стало быть, нет причины.

Ошарашенно глядя на злобно поющих птиц, страстно склёвывающих пшённую кашу, Всеволод так увлёкся, что не тотчас расслышал, как что-то сказал Григорий. Тот повторил:

– Крепкие узы…

Всеволод взглянул на лепящихся к Сари птиц, перевёл взгляд на подсинённую линию самого западного из холмов и произнёс глуховатым голосом:

– Любовь.

Он услышал за спиною тихий смешок.

Пастырь, встретив его отрешённый взгляд, серьёзно пояснил со своим шутовским видом:

– Я не про перепёлок.

– Виноват?

– Вы слыхали, быть может, про славного одного человека, которого наши восторженные предки именовали не более и не менее, как героем, и которого связывали столь крепкие узы, что это раз как-то едва не закончилось для него самым плачевным образом?

– Нет.

– Совсем не слыхали?

– Нет, не слыхал.

Пастырь протяжно вздохнул и помигал зелёными глазами, будто свет сделался уж совсем для него невыносим.

– Меж тем, – переводя взгляд на Сари, которой не было видно, только изредка взмахивали, показываясь, синие полы её платья, проговорил леопард, – он был ох сила человек. Благородный, знаете, такой. Однажды дрался доской от кровати, пока доска не сломалась. Знаете, чем его связали те, кто нарушил его уединение?

Всеволод увидел, что Григорий смотрит совершенно ясными глазами, и свет ему вовсе не во вред.

– Полагаю, – подбирая слова, вежливо ответил настырному приятелю-собеседнику дракон, – у тех, кто нарушил это… уединение, тоже были причины для волнения.

Пастырь усмехнулся.

– Ну… пожалуй. Связи и узы вообще вещь запутанная. Ну, да. Интересно всё же. Так его связали, представьте, волосом той особы…

– Уединение с которой было нарушено? – Догадливо спросил дракон.

– Да, да! – Обрадованно поддержал Григорий. – Именно-с.

Он замолчал, указывая почему-то на жёлтые травы, спутанные перепёлками, прибавил:

– И волоска этого он порвать не смог. Даже и сказано в старой песне о нём: умрёт, а не порвёт.

– Да, удивительно.

Далее произошло нечто невыразимое и, осмелюсь сказать, вопиющее. Всеволод медленно повернулся всем корпусом к пастырю, развлекавшему гостя любезною и занимательной беседой, и в упор посмотрел в зелёные, с прищуром глаза своими неопределённо светлыми, и взгляд этот был ледяным и вопросительным взглядом. Абсолютно ясно прочиталось в нём такое: «Любезный, вы говорите вздор, и вздор притом многозначительный, что и всегда мало приятно терпеливому и доброму собеседнику. Я тут на положении гостя, и я – человек учтивый, и потому вынужден слушать ваш многозначительный и оттого неучтивый вздор… Прошу прекратить, ежели вам будет угодно, избавить меня».