Михаил Сидоров - Записки на кардиограммах (сборник)

Деньги кончились. Я шел через пустыри, наматывая на ботинки килограммы густой, как замазка, грязи. Навстречу вырастал спальный район.

Круглосуточные магазинчики, замусоренные тротуары, неистребимая грязь. Жидкие волосенки травы, смешанные с почвой, окурками и хранящей очертания кишечника собачьей органикой. Протоптанные наискось дорожки, зыбкие лужицы в смазанных отпечатках подошв.

На ветру сиротливо мотались тонкие прутья. Вокруг детского сада китайской стеной обернулся мой дом – обшарпанный «корабль» с грубо промазанными мастикой швами.

В подъезде царила вонь. Из мусоропровода торчали залитые помоями газеты, под ним валялись рваные упаковки из-под сухариков. Высохшие плевки, заклеенный бэушной жвачкой лифт, пороша рекламных листков возле ящиков. Смердели бычки в жестянках. За окнами простирались просторы обледенелых, усеянных развалившимися песьими колбасками пустырей.

Я сидел дома.

Город заливали ноябрьские дожди. Латаный асфальт исчезал под необъятными, как Атлантика, лужами, и аритмичная капель короткими очередями барабанила в жесть подоконников.

Я сидел дома. Выходил на дежурства, подбитым бомбардировщиком тянул наутро домой. Отоспавшись, долго приходил в себя в серых, вечерних сумерках, а потом часами отмокал в душе. Бросал в кипяток пельмени, ел и снова заваливался в постель, залеживаясь далеко за полночь и скармливая видаку взятые напрокат кассеты:

Би-би-си.

«Нэшнл джиографик».

Канал «Дискавери».

«Шесть дней, семь ночей».

«Пляж».

«На гребне волны».

Море, джунгли, искрящиеся снега.

И серой, вонючей альтернативой всему этому:

Сериалы по всем каналам.

Нескончаемая череда реклам.

Лакированные телеведущие, напряженно внимающие липким откровениям приглашенных сограждан.

Сизая хмарь.

Слякоть.

Обоссанные короба лифтов.

Накатывала депрессия. Временами казалось, что стоишь по горло в вязкой, стоячей воде прибрежного мангрового болота, а далеко-далеко, там, где небо сходится с морем, уходят за горизонт парусные корабли…

Туго надутые пассатом стакселя. Впереди, над шипящей водой, летит в синем небе спинакер. Он пыжится, выпятив грудь, словно он один тащит за собой корабль на натянутой тетиве шкотов. Слабая качка кладет яхту с борта на борт, и всякий раз топ мачты чертит над головой неторопливые дуги.

Разбрасывая бриллианты капель, с легким «ш-ш-шурх» выпархивают летучие рыбы. Развернув прозрачные крылья, они, как стрижи, снуют над поверхностью, спасаясь от мелькающих тут и там гладких, литого серебра, тел тунцов.

Русые бороды, белые зубы, затейливые амулеты на мускулистых, бронзовых торсах.

Запотевшее горло оплетенной кокосовым волокном бутыли.

Океан, теплый ветер, занятые делом мужчины.

И женщины.

Длинные ноги, чуткие ноздри, вздрагивающие под цветастыми тканями груди…

В общем, было хреново. В душе тосковали мрачные Procol Harum и лишь изредка в ней проскакивали озорные искорки Hollies. В самые тяжелые минуты по-прежнему приходили на помощь О. Генри, Hey, Jude! и «Бегущая по волнам», но время шло, лекарство ослабевало, и я все глубже и глубже оседал в липкой трясине густой демисезонной депрессии.

Вот тогда-то, в самой низкой точке, все это и началось…

Он был похож на керуаковского бродягу: выцветшая джинсура, тертый ремень, куртка из армейского секонда. Видавший виды рюкзачок на плече. И загар: кожа в чернь, волосы в медь, веер незагорелых лучиков в уголках глаз.

Девчонки повелись сразу.

– Ух, какой! – восхитилась Алехина и тут же решила: – Мой будет.

Надо же, я всю дорогу думал, что она у нас неприступная, как К2, а тут на тебе! Ножку отставила, в радужках бесенята: стоит, улыбается, смотрит.

– Вы – новый доктор?

– Угу. Северов. Вениамин. Можно Веня.

– А мы в курсе. Вы еще заяву до кадров не донесли, а о вас уже сведения поступили.

– Во как!

– Так деревня же – все всех знают, все когда-то вместе работали.

Я слез со стола и протянул ему руку.

– Феликс. Черемушкин. Можно Че. Это не за доблесть, просто производное от фамилии: Черемушкин – Че, Алехина, – я кивнул на Лариску, – Леха.

Ладонь у него узкая и хваткая, как у гиббона.

– Пойдемте покажу вам, где кости кинуть.

Врачебный кубрик почти напротив диспетчерской.

– Вениамин, а по отчеству?

– Всеволодович. Но это для официальной обстановки, ага?

– О’кей.

Прежде всего он как следует встряхнул лежалое одеяло. Обернул им матрас, сорвал засаленную, со штампом подстанции, наволочку и вместо нее натянул свою – яркую и цветастую. Вжикнув «молнией», вытащил из рюкзачка легкий и воздушный спальный мешок. Классный мешок! Золото и ультрамарин, с такой же, как наволочка, пестрой, «гавайской» подкладкой. Поймал мой взгляд и ткнул в спальник пальцем:

– Где б ты ни оказался, прежде всего думай о комфорте. Старое солдатское правило.

– Ремарк, «Триумфальная арка». Только там не где бы ты ни оказался , а в самые тяжелые времена .

Улыбаясь, Северов посмотрел на меня, и я понял – сработаемся.

На топчане лежало содержимое рюкзачка: книги, компакты, плеер. Я подошел ближе.

Простой Walkman, без наворотов.

Лос Лобос.

Рай Кудер.

Лео Коттке.

Пол Баттерфилд.

Последний GЕО.

«Приключение одной теории» Хейердала. Старое, потрепанное – явно из «Букиниста».

Ё-моё!

В кои-то веки!

Форма на нем сидела, как парадка на офицере. Мягкая хэбэшка с нейлоновой нитью основы. Продуманные карманы, кнопки вместо липучек, заделанные в швы отражатели – у нас-то они давно лохмами, ткань в блеск, а карманы на бедрах – с почтовый ящик, и хрен дотянешься, если стоя…

– Где отхватил?

– На заказ сделал.

– Дорого?

– Полтинник уе.

– Дорого.

– Зато – вещь.

Он рассовывал по карманам всякую медицинскую всячи ну: плоскую коробку с заначками, дефицитные кате теры-бабочки, тонкий фонарик с зажимом – нигде ничего не висело и не топорщилось.

– Вы с Лехой на пару хорошо смотреться будете – у нее тоже насчет формы пунктик имеется. Золотой человек. Интуиция – как у мангусты. Тринадцать лет на колесах, а прется как в первый год – даже собаку гуляет, форменную куртку надев. Ты как раз с ней сегодня…

Дверь распахнулась, и в помещение, весь в пыльных чертиках, ввалился Коржик, сын ветра. Метаболизм у него ускорен раз в десять: соображает и действует молниеносно, передвигается только бегом и способен вымотать даже Масутацу Ояму – по лестницам, к примеру, он носится, как пожарник на выступлениях. При этом он постоянно опаздывает, даже на свои бесчисленные ра боты. Дома Корж не живет, совершая на него периодические набеги: возникает в родном гнезде, втыкает потомству в клювы яркую снедь, устраивает жене эротическую феерию и исчезает, оставив пачку денег на полочке и ком белья в тазике…