Роман Шабанов - Продаются роли!

– Документы верните, – ответил парень.

– Не я их взял, – спокойно сказал философ. – Не мне их отдавать. А у нас принято так – каждый за себя.

– Верните хотя бы документы, – настаивал Иван. Ему казалось, что этот человек сейчас все устроит: найдет ему приличную одежду, сменные вещи, деньги, позвонит хозяйке, чтобы та его вернула, наговорит, конечно, с три короба. И не говоря уже о документах – те наверняка преспокойненько лежат в одном из многочисленных карманов его комбинезона и вот, закончив этот пустой диалог, ни приведший ни к чему существенному, он отдаст ему, поблагодарив за хорошую игру.

– Знаю, я этот прием, – подумал Иван. – Откуда у интриги ноги растут. Но меня не проведешь. Ну, ладно, поговорить ты горазд, но на деле-то что?

И Иван подошел вплотную к старику и теперь стал намного выше его. Он смотрел ему в глаза, словно говорил:

– Ну, и с какого кармана начнем? Тот, что на груди, или на мягком месте? Может быть ты сам отдашь?

– Не думаю, что они их сохранили, – сказал философ, понимая поведение парня. – Наверняка, бросили в мусорный бочок, – и все, – нет фамилии.

Иван отступил и снова стал маленьким, жалким. Он присел на камень, не смотря вниз, и теперь философ вновь показался крупным, как колона, являющаяся одной из важных составляющих чего-то более крупного и целого.

– До встречи на небесах, – весело произнес старик, – так как на этой земле мы вряд ли пересечемся.

– Почему? – удивился Иван.

– Я уезжаю на юг, – сказал философ. – Там мои корни. Хочу, под старость лет вернутся. Что-то мне подсказывает. Интуиция, наверное, – засмеялся он и пошел в сторону подъема, где проходит граница между сырой оконечностью и сушей.

В небе появились белые пятна облаков, как в телевикторине, в которых мигали вопросы, и давалось некоторое время, чтобы успеть ответить и заработать призовые очки.

– Как хорошо родиться человеком и умереть им, – звучало у Ивана на уровне глаз и лба. – Как хорошо вырасти на лугу ромашкой, и завянуть ею. Не быть съеденной или сорванной, чтобы засохнуть. Вот философ родился на улице, так и умрет…но он хочет вернуться домой. Зачем?

В небе загалдели чайки, пытающиеся осадить набежавшую волну – одна из них задела крылом неспокойную накипь на воде и не ожидав холодного прикосновения и плотности, взмыла вверх, забыв о своей команде. Она превратилась в жирную белую размазанную точку в голубом небе и, пятясь куда-то назад, стала то увеличиваться, то уменьшаться под взоры судачащих птиц.

– Или эта птица. Испугалась первых трудностей. Хотя сама первая рвалась, чтобы окунуться всей тушкой в воду, а теперь маячит в небе, снимает стресс. Не думаю, что в скором времени, она приблизится к воде. Тут нужен мощный психотерапевт, способный ее убедить в безопасности процесса.

Философ шел по мосту, держась за поручень, как за большую собаку, которая знала направление. Он крутил головой и только сейчас, когда их разделяло около пяти сотен метров, Иван обратил внимание на его походку, двигающиеся при ходьбе руки и тик, хотя ничего подобного не мог заметить на расстоянии вытянутой руки.

Неожиданно птица, совершившая зигзаги, прокричала в небе что-то нечленораздельное, как-то нестандартно, необычно для чайки, любого пернатого, а приближенно к человеку – с гаммой чувств, драматическим порывом, вселенским размахом – и упала камнем вниз, пробуравив толщу воды своим хрупким телом.

– Вот это да, – прокричало в голове у молодого человека, в унисон птичьему реву. – На верную гибель. Она – супротив своему я…

И через мгновение на поверхности воды показалась ее взъерошенная головка, которая будто вылезая из вязкой массы, как при рождении, закинув голову, прикрывая глаза, устремилась в ту чистоту, которая зовется воздухом.

– Безумная, – шептало подсознание.

Тройка птиц ошарашенных поведением этой вольницы, отлетела в сторону и присев под своды моста на широкие жерди, молча взирали, как их соплеменница боролась со своим страхом.

– Безу…да она их делает! – работал мозг. – Сама выбирает себе роль. Ну на…черт! Вожак сказал лететь всем вместе, и она послушалась, но только поначалу. Вот дает! Мирно летела, и так, наверное бы, и летала, если бы не внутренний позыв, твердивший «ну давай, что же ты!». И она поняла, что та роль, в небе, правильная шаблонная, принадлежит им всем. То есть они все – те, кто машет крыльями на пару, играют одинаковую роль в этой птичьей пьесе. И если одна не выйдет на сцену, то, в сущности, ничего не изменится. Они также будут летать, вместе замирать над мостом и плюхаться в воду за призрачной рыбой. И это маленькое слабое только с первого взгляда существо прокричало «хватит», хлопнуло крыльями, и решало преобразовать себя в зримого персонажа. Незаменимого. Создающего конфликт. Какая умница!

Чайка, словно почувствовав эти лестные волны похвалы, взлетела еще выше и повторила свой подвиг, совершив пике под другим углом немногим дальше от берега. Сидящие на жерди издали крик непонимания, возмущения, сострадания, но в глубине позавидовали ей, так как никогда не решились бы на то, хоть им и казалось это самоубийством, верной гибелью. А пойти на верную смерть и ради чего? Непонятно, но ведь одна из стаи пошла. Значит было чего ради.

– Как умный режиссер, раздающий роли, – завертелось в голове с легким скрипом. Барабан завертелся, нанизывая на себя лоскутки идеи.

Вдалеке показалось несколько силуэтов. Их было семь. Как в американском вестерне про семерых, ищущих золото. Они шли как призраки, перепутавшие ночь с днем, сливаясь в одну размазанную полосу, у которой было четырнадцать ног, и эта гусеница приближалась, увеличиваясь в размерах, но не становилась от этого четче. Ее словно поглотил сумрак и держал за полупрозрачной щекой, как лекарство для больного зуба.

– Теперь я смогу, – сказал Иван вслух, понимая, что у него взошел росток, который, как оказалось, не медлил, а назревал все это время.

Эта мысль его окрылила. Он не думал о гусенице, выбирающейся из за щеки и показывающей свои неприятные наросты. Его совершенно не волновало, кто приближается, удаляется по горизонту, падает и поднимается по вертикали и мало интересовали эти люди – те, что под мостом, над и вне этой территории, думающие о насилии, наживе, решающие свои проблемы силой. Они не знали секрета. И не узнают, вероятно, так как ходят, едят, идут на преступление вместе. Они не знают о…а он знал. Эта потрясающая мысль открыла ему новые горизонты. Массивная дверь, около которой он ходил каждый день и не думал, что она открывается, предполагая, что не по его силам, да и ключ не подобрать, слишком много неясного…теперь стала такой реальной, такой живой, что ее можно было пощупать.