Валерий Рыжков - Белая обитель

– Говорите, – Зимин взял в правую руку шариковую авторучку, – я буду записывать каждое ваше слово и простенографирую вашу яркую болезнь.

– Что вы, доктор, не надо никакого протокола, можно я приду в следующее ваше дежурство, а сейчас я пойду, там по первой программе будут показывать хороший сериал.

Она встала и уверенной походкой пошла к двери.

В холле расположились безутешные пациенты вокруг телевизора на просмотр очередной серии «мыльного» сериала.

Зимин сделал вечерний обход палат и вернулся в ординаторскую. Достал затертую записную книжку и стал звонить по старым телефонным номерам.

В палате номер девять тихо лежали две старушки по бытовым показаниям и по просьбе родственников. Одна, которая плохо слышит, говорит другой, которая плохо видит.

– Приходил начальник. Он на тебя глаз положил. Тебя не было в палате, он все спрашивал, где ты запропастилась, старушка.

– Сегодня Зимин дежурит, а не Седов.

– A-а… Зимин он серьезный доктор. Наверно, я перепутала день с ночью, и всё это было вчера, когда дежурил молодой веселый врач интерн.

– Зимин меня осматривал.

– Когда он тебя мог осмотреть, если тебя в палате не было.

– Может, он и не смотрел на меня, я ведь такая старая для него. Когда-то я играла в Мариинском театре. Вот тогда бы он на меня посмотрел.

– Всё-таки он строгий инспектор. Они утром с комиссией по палатам ходили. Искали, кого из нас отправить в дом для хроников.

– Куда же нам ещё, если мы и детям не нужны.

– У нас что заслуг нет перед родиной, перед партией?

– У тебя совсем глубокий склероз. Теперь другая власть! Другие времена.

В палату заглянула дежурная медсестра.

– Тихо! Бабушки дорогие, укладывайтесь крепко спать.

– Доченька, мне, пожалуйста, сделай поляризующую смесь для сна!

– Вы днем опять отоспались, а теперь всю ночь напролет прошепчетесь. Хорошо, так и быть, я вам сделаю инъекцию. А поляризующую смесь делаем только по назначению врача. Вы не из-за капельниц тут лежите, а для динамического наблюдения.

Она ушла в процедурный кабинет заправлять шприцы.

– Добрая наша сестричка Аля, – со вздохом благодарности произнесли они, засыпая. – Добрые слова – это потребность старости.

В полночь на отделении стало тихо.

Зимин позвонил домой. В ответ неслись заунывные протяжные безответные гудки. К телефону никто не подходил.

«Это был ответ близких родных на его эмоциональное выгорание. Что-то надо менять в своей жизни и отношение к работе или совсем спалюсь», – пронеслась у Зимина мысль, так что заныло в затылке. Он принял таблетку транквилизатора, не запивая водой.

Зимину нравился Словин, как доктор и как человек. У Словина были большие уши, прямой нос и серые глаза. Его лицо было несколько бледнее, и походка потеряла упругость. Он ежедневно приходил на работу. Ему разрешили по выходе на пенсию работать на четверть ставки, хотя он работал на полторы. Словин делал работу с каким-то философским пониманием жизни, делал то же самое, но оно несло в его действиях законченный смысл, касаясь обследования больного или лечения.

Словин шел по коридору посмотреть совместно с Зиминым больных в палате. Это был единственный человек, которого Зимин допускал до совместного ведения пациентов.

Ученик шел рядом с учителем. Ученик хотел понять, что в нем больше: мудрости или осторожности? Он знал, что старые люди осторожны, оттого порою и кажутся мудрыми. Они поравнялись в пути: один шёл к вершине мудрости, другой осторожно спускался с неё.

Ученик жаждал поскорее познать мудрость, чтобы остановить счёт времени, Учитель, отягощенный мудростью, избавлялся от знаний, будто хотел стать учеником. Как старый капитан отдавал гардемарину старую карту с указанием местонахождения сокровища.

Они шли по полутемному коридору отделения. Ученик порывисто шел впереди.

Они остановились у палаты. Словин посмотрел на Зимина.

– Главное что? – спросил Словин. – Подход!

– И отход, – продолжил мысль Зимин.

Они вошли в палату интенсивной терапии. Им наперерез подскочила моложавая женщина, одетая в белый халат для посетителей.

– Доктор, вы выпишите нам справку о смертельной болезни моего родственника? – слёзно произнесла она.

Зимин подошел, взял руку, нащупал пульс, больной хрипло дышал, посмотрел на работающий кардиомонитор.

– Он ещё жив, – спокойно ответил доктор.

– Доктор, но разве это жизнь: третий день без сознания?

– Это кома, но ещё не смерть.

– Вот так всегда, нужно сидеть и ждать, когда справку выпишут, – пуще прежнего заплакала женщина. – Ко мне родственники приехали с соболезнованиями.

Зимин попросил дежурный медперсонал принести успокоительное средство.

– Совсем люди очерствели к чужому горю, – произнес Зимин.

Они пошли в палату. Перед входом приостановились.

– Подход – отход. Это тоже учитывать надо. Это тоже лечит человека. И без суеты. Будешь спешить – больной никогда в тебя не поверит, – заметил Словин.

– Тут у больной ситуация такая: была психическая травма на почве ревности, а дальше следует семейный разлад. Она не понимает его, он, с её слов, – не понимает её, или не хочет понимать слабую женщину. Обычная семейная психомелодрама, как в кино. Она бурно переживает все перипетии жизни: измена, предательство, приход и уход и вновь возвращение блудного мужа. Довела себя до глубокого невроза.

– Что мы ещё знаем? Перечисленное – это уже последствия. Она нам доверяет? Сейчас наша задача состоит в том, как ей помочь разрешить внутреннюю проблему. Ей самой в себе не разобраться, для неё доктор вроде психотерапевтического зеркала, в котором она может увидеть себя.

– Если она, конечно, не перенесёт свои чувства на доктора, как на отца, в лучшем случае, или на доктора, как на мужа, в худшем варианте.

– В том и другом случае нельзя поддаваться на провокационное поведение и переводить в плоскость конфронтации и агрессии между врачом и больным. Тут нам должно помочь наше искусство врачевания. Мы её проводники и обязаны вывести из трясины житейского болота. Так далеко завели её нерешенные психологические проблемы.

Они вошли в палату.

– Ирина Павловна, как вы себя чувствуете? – спросил Зимин.

– Скверно!

– Но выглядите вы прекрасно.

– Да что вы доктор, шутите. У меня тут болит, здесь давит.

– Десять лет болит, то в одном, то в другом, а в каком месте, найти не могу, пословица такая есть.

– Но она не про меня, – она привстала в постели, обнажила левую грудь и указала рукой на нее. У меня там так ноет, так зажимает, что я думаю: не инфаркт ли миокарда у меня? Сердце рвется на клочки.

– Кто хочет сердце ваше разодрать?

– Конечно, не мужчины. Болезнь моя такая, никто разобраться не хочет, ни хирург, ни терапевт.