Нина Еперина - Грех совести

– Горь-ко! Горь-ко! Горь-ко! – кричали гости хором, старательно выговаривая слова и дружно раскрывая рты. В полумраке ресторана и без очков это напоминало ей птенцов-воронят, реагирующих на прилет родителя в гнездо с кормом. Лица белели пятнами, а рты черными зевающими дырами, издающими:

– Го-ка! Го-ка! Го-ка!.. Ка! Ка! Ка!.. Га! Га!..

Особенно старался пожилой толстый господин. Имени его за весь день она никак не смогла запомнить. То ли Петр Степанович, то ли Степан Петрович, а может быть, даже какой-нибудь Геннадий Викторович. Он был гостем со стороны жениха, дальним родственником. Он сидел наискосок, почти напротив и целый вечер веселил ее тем, что старательно и навязчиво рассматривал откровенно и в упор, двумя глазами сразу, как из двустволки! А как же, такая невидаль! Жених моложе невесты аж на двадцать три года!!! Да еще и красивый жених! Да еще и певец! Да еще и композитор! И поэт! Бог так много отпустил для молодого жениха, его племянника, им гордилась вся родня, а теперь все это достанется вот этой вот «невесте», прости Господи?…

А она? Старая, маленькая, бесформенная, в очках с очень сильными диоптриями, как водолаз! Из-за очков, где-то глубоко и далеко, выглядывали маленькие глазки с рыженькими ресничками. Зубы из серии мало того, что через один и лошадиные, так еще и нижней челюстью вперед. Нос пупочкой, или картошкой – не поймешь, но маленький. Под ним упрямо сжатый ротик с тонюсенькими губками, из которых вылетал вечно охрипший и противный голос, в основном, чтобы настоять на своем. Волосы перебелены пергидролем до паклей, облезло-желтого цвета в мелкую кучеряшку, и тоже через один! А сверху все это посыпано облезло-медными веснушками! Жуть! И кто? А никто! Бог забыл талантов отвесить. Какой-то вшивый администратор! Артистов по России таскает на гастроли! И Сашку где-то зацепила на гастролях. Благодетельница, блин. Гастроли теперь ему устраивает! И невеста! А теперь уже и жена! Для Василия Степановича, нагруженного водкой почти под завязку, это было слишком для понимания. Наваливалась мысль неподъемной тяжести, потому что непонятная, повисая на его языке корявым вопросом.

Вопрос висел матерно ощутимо. Она это чувствовала, а потому и боялась его, и ждала. Боялась потому, что могла не удержаться и расхохотаться очень громко, от души, на весь ресторан и прямо ему в рожу. Только такую реакцию на его наглые и прищуренные глазки рисовало ей воображение, отчего все их немногочисленные гости могли прийти в неописуемый восторг… а некоторые, например, ее молодой муж Саша мог даже вступить в общую «беседу по душам» или членисторукий диалог. Так ей казалось…

Ситуация пока ее веселила, но могла и возмутить, зачаточные волны возмущения, всколыхнутые нехитрым воспроизведением событий, уже зашевелились в голове и груди, пугая ее собственное «я» нешуточной реакцией…

– Го-ка! Го-ка! Ка! Ка! Га! Га! – продолжали скандировать гости.

Она оторвала свои черные мысли от возмущенного разума, а тяжелый взгляд из-под толстых очков от глаз толстого господина и посмотрела на своего мужа. Его глаз рядом не оказалось, рядом был только его пиджак. Муж уже стоял и протягивал руку, стараясь помочь ей подняться. Она встала во весь свой смешной рост, рост клоуна Карандаша, и подняла на него глаза. Ей очень нравилось, что он был такой молодой, высокий, стройный, красивый, а сегодня еще и представительный в темно-зеленом, модном костюме с отливом, в черную полоску, в белой рубашке, при черной бабочке! Она залюбовалась им, чуть-чуть прищурив глаза и запрокинув голову. В его глазах прыгал какой-то бесенок, заставляющий ее еще раз возгордиться своей необыкновенной победой. Он наклонился к ней, и его теплые губы мягко прильнули к ее губам… она закрыла глаза и отдалась сладкому чувству восприятия его нежного поцелуя… по телу волной пробежало желание и нега… возмущенный разум сразу же утонул в удовольствии…

Поцелуй был долгим и очень желанным. Дело было даже не в том, любила или не любила она целоваться, как раз целоваться она и не любила с детства. С самого раннего детства шпана во дворе прикалывалась над ее прикусом и издевались насчет поцелуев, громко крича в спину:

– Любовница! Любовница! Зубастая любовница! Ваську поцелуй! Укуси его своими кривыми зубами! Укуси, укуси! Вот он тебе жопу надерет!

Но это было в детстве, а сейчас ее любимый целовал ее вот так… сладко… на виду всего честного народа! На виду гостей, скандирующих:

– Один! Два! Три! Четыре! Пять!.. Восемнадцать! Девятнадцать! Двадцать!..

На виду всего ресторана, завидовавшего ее счастью и весь вечер таращившегося на их столик – такая пара!!! На виду у всей кухни, высыпавшей поглазеть на такую невидаль – старая калоша в длинном розовом платье и фате! На виду оркестра, давившегося со смеху слюной – он красавец мужчина, а она старая, сморщенная, как изюм, грымза. На виду всего мира… И назло им всем!

Он целовал ее, а она таяла от счастья в его объятьях и не верила сама себе, что именно с ней сегодня происходит вот это! Это необыкновенное чудо, в которое почти невозможно поверить! То самое, которого она добивалась целых три года! Целых три года ее жизни, последних, главных года ее жизни! Ведь ей было уже под задницу лет! Как никак, а пятьдесят четыре для женщины большо-о-ой срок и о-очень критический возраст, где-то даже климактерический. Если отнять эти три года, то пятьдесят один звучало еще ничего. Только-только перевалило на ту сторону возрастного забора, на вторую половину жизни, и была еще надежда на второе дыхание, а не только на здоровье. А вот пятьдесят четыре уже не оставляло шансов думать о близости этого барьера за спиной. С каждым годом он отодвигался все дальше и дальше в глубь молодости. К сожалению, климакс это такая болезнь роста, когда и Клим, и Макс, и секс могли уже не помочь…

А в следующем году ее вообще ждала тяжелая штанга, которая норовила придавить побольнее всеми ее годами и прямо к полу. Она уже не давала возможности радоваться от надвигавшихся лет. Жалко, что она так и не успела научиться мудреть и добреть, а старость уже норовила набежать из-за угла, на корню уничтожая надежду на мудрость, знание, умение, понимание и себя, и окружающего мира… Правильно сказал один очень известный одесский сатирик:

– Мой возраст стал совпадать с моим размером.