Семён Данилюк - Сделай ставку и беги

Говоря, он подошел к двери, убеждаясь, что дочь не подслушивает. Прикрыл поплотней и все-таки убавил в голосе:

– Партийность – та же условность. Знак лояльности. Как собачья метка на снегу, – свой-чужой. Если б вся твоя мечтательность на колбах да на – что у тебя там? Планетарный обмолоточный барабан? замыкалась, как у отца твоего, – это одно. Но ты-то не того хочешь. Ты себя через науку возвысить жаждешь. Так или нет?!

– Так! – через силу подтвердил Иван. Хоть и неприятно услышанное и по-прежнему раздражала перспектива застрять в провинции, но при всей заносчивости он умел слушать, а потому понимал: то, что втолковывают сейчас ему, и есть истина. И если бы не имел он такого дядьки, то сам бы пришел к ней, но – позже: набив бока и, быть может, безнадежно искромсав собственную будущность.

– Так, дядя Петь!

Взгляд Петра Ивановича оттаял.

– Вот и славно. Тогда начинай завоевывать провинцию, – дядя Петя хмыкнул, собираясь сказать колкость.

– Об одном прошу: держи свое «я» безразмерное в руках. Чтоб другие раньше времени не разглядели, какой в тебе динамит запрятан.

– Так шо ж я могу, если выпирает, – в тон ему пробасил Иван. И, понимая, как польстить, добавил, – то ж наше, фамильное. Рази удержишь…

Тут оба: дядька и племянник, – резко обернулись на звук надсадно вздохнувшей двери. В проеме показалось испуганное лицо оступившейся Таечки, – она-таки подслушивала.

– Я, между прочим, на кухне накрыла, – дерзко объявила она. – Пойдемте вместе отметим!

И, подбавив в голос сиропу, на что всегда поддавался отец, прибавила:

– Все равно ведь не спится.

После возвращения из колхоза Антон Негрустуев ушел из материнского дома. По случаю юбилея химической промышленности мать, выросшую до председателя обкома профсоюзов химиков, наградили орденом. Возгордившаяся Александра Яковлевна, вернувшись с торжественного мероприятия слегка под шафе, принялась вразумлять сына, тот огрызнулся. Слово за слово, оба, как у них водилось, распалились. Александра Яковлевна в сердцах обозвала сына захребетником. Едва выговорив, спохватилась, попыталась обернуть в шутку. Но самолюбивый Антон на примирение не пошел, тем более что это была правда – жил-то на материнские деньги. На другое утро собрал вещи и к матери с того дня ходил исключительно в гости по выходным.

Александра Яковлевна несколько раз попыталась вернуть Антона домой. Но в конце концов отстала, оценив демарш любимого, но непутевого сына с неожиданной в ней философичностью:

– Перебесится дурак, вернется. Все вы мизерабли да нигилисты, пока мать не понадобится.

Быть может, это больше всего и уязвляло самого Антона, – окружающие именно так и воспринимали его метания: чего не повыпендриваться, если за спиной железный тыл.

Истинный философ не ищет удобств. Диоген жил в бочке. Антон Негрустуев, уйдя от матери, обосновался в подвальчике у некой тети Паши, сдавшей ему угол – проходную комнатку у входной двери. Обстановка в комнатенке была самая незатейливая. Могучая, занимавшая половину пространства чугунная кровать да заваленный книгами хлипкий письменный стол, из-под которого выглядывала пара табуреток. К стене у печки был примастырен рукомойник с подставленным помойным ведром. Другой мебели в комнате не имелось.

Впрочем особенных неудобств Антон не испытывал. Сухонькая, прихрамывающая хозяйка сновала по дому бесшумно, словно подбитая, но шустрая птичка, Антона не отвлекая. Правда, к курчавому, с персиковыми щеками постояльцу зачастили гостьи. Но и тут все решалось полюбовно – к обоюдному удовольствию, Антон подносил старушке бутылочку красного. Тетя Паша принималась кокетливо отказываться, но крылья сизого ее носа предательски подрагивали. Наконец, с ужимками прихватив поднесенное, уходила к себе и больше в этот день своим присутствием не докучала.

Под стать убогому подвальчику был и зачуханный дворик, образованный тремя обшарпанными – пятидесятых годов – двухэтажками. Из Антонова оконца как раз открывался чудный, почти швейцарский вид: округлая, будто озерцо, лужа, посреди которой вмерзло проржавевшее до ажурности ведро. То и дело со двора доносилось металлическое позвякивание, – посетители пивбара по соседству, заскакивавшие в подворотню справить малую нужду, выцеливали в ведро.

Антон легко научился обходиться без родительской поддержки. Хотя именно сейчас железный тыл ему бы не помешал.

Вот уж четвертый месяц Антон Негрустуев значился кандидатом на исключение из университета – в связи с неудами по земельному праву. И через полторы недели должна была состояться переэкзаменационная комиссия.

Курс земельного права читал профессор Суханов. Студенческая молва определяла его как человека болезненно самолюбивого. Поэтому студенты аккуратно посещали его лекции и переписывали их друг у друга. Антон же ходил только на те лекции, на которых, как считал, может получить что-то, чего нельзя найти в учебниках. К экзамену Антон подготовился основательно, к тому же удачно вытащил билет, чувствовал себя вполне уверенно и в ожидании очереди с интересом изучал грозного профессора.

Говорят, в человеке до восьмидесяти процентов жидкости. Глядя на Григория Александровича Суханова, поверить в это было решительно невозможно. Григорий Александрович был тощ, желчен и волокнист, словно копченый сыр чечел. Длинные ноги его торчали из-под стола подметками наружу, – неподвижные, как протезы. Обтянутые по деснам щеки, пергаментный, помятый подбородок и горящие сухим блеском глаза поражали всякого, кто с ним сталкивался. И – пугали. Удивили они и Антона, когда вышел он отвечать. Но – не сбили. Все-таки перед экзаменом для крепости духа он заскочил в кафе «Белый аист», где остограмился.

«Билет № 8», – еще не дойдя до стола, решительно объявил Антон. Памятуя, что крепости берутся натиском.

– Вы кто? – удивился Суханов.

– Студент Негрустуев, – Антон положил раскрытую зачетку.

– А…что-то я вас прежде не видел?

– Так и я вас не видел, – коньяк побежал по жилам.

– Важно, кто и где не видел, – в блеске глаз Суханова добавилось чуть-чуть веселья, будто в воду капнули марганцовки. – Я вас на своих лекциях не видел.

– Я не ходил.

– Вот как? И чем, позвольте полюбопытствовать, вы были так заняты, что не снизошли?

– На бильярде в Доме офицеров играл, – бухнул честный Антон. Готовившийся за соседним столом староста группы с чувством постучал себя по лбу.

– На биль?… – Суханов не сразу осознал услышанное. А когда осознал, произошло удивительное: он захохотал. Насмерть напугав всех в аудитории. Потому что смеяться он не умел вовсе, – вместо смеха раздался отрывистый лай. Да и мышцы лица оказались не приспособлены к соответствующим сокращениям, – разве что десны еще втянулись да на воспаленных глазах выступила скупая влага, – Суханов веселился внутриутробно. Длинным, как карандаш, пальцем он смахнул слезинку. – И – как?