Александр Морейнис - Люди и боги. Триптих (сборник)

Ну да, для Нестора война, считай, божий дар, развлечение в старости. Еще бы, на войне куда веселей, чем дома в обществе сварливой родни да курочек неугомонных:

– Ну-ка, курочки, цып-цып-цып, не разбегаться! Все на место, живо! Кому сказал!

Вот потому-то дед так радеет за войну, речи назидательные произносит.

Собираясь в путь, Одиссей от злости аж зубами скрежетал: ладно, Паламед, ладно, сегодня твоя взяла, но отныне нет у меня врага более ненавистного, чем ты, и месть моя, страшная, не заставит себя долго ждать. Уж я-то постараюсь, все силы приложу.

Однако подобраться к Паламеду, осуществить задуманное Одиссею удалось нескоро – через девять с лишним лет. Случаем воспользовавшись, подбросил он в шатер Паламеда мешок с золотом, а в придачу к мешку глиняную пластину с пояснительным текстом, из коего явствовало: золото передано троянским царем Приамом за полезные троянцам высказывания. (В самом деле, было такое, выступал Паламед перед греками с речами, в коих ратовал за прекращение войны и возвращение на родину, но, разумеется, делал это не по наущению Приама).

А затем о мешке с золотишком Одиссей нашептал Агагемнону. Царь царей на сигнал прореагировал незамедлительно: обыскать шатер Паламеда! Обыскали – и точно: рогожкой прикрытый мешок, а в мешке золотишко и пояснительное письмо.

Чушь. Бред. Все, кто хоть мало-мальски знал Паламеда, понимали: не способен этот муж на измену. Ладно, даже если предположить невероятное, что золото с письмом не подложные, – да разве стал бы он хранить их в своем шатре? Нет, конечно! Золото спрятал бы на своем корабле, в каком-нибудь отдаленном уголке, а табличку глиняную с компрометирующим текстом зашвырнул бы в море, подальше.

Однако, несмотря ни на что, сработало. Такое частенько в жизни случается: обвинение хоть и самое абсурдное, но срабатывает.

Судьи, братья Агагемнон и Менелай, вынесли приговор: изменника казнить, причем, самым позорным способом – забить до смерти камнями; тело же не предавать захоронению – пусть насытятся им стервятники. Если же кто попытается предать тело земле, будет казнен в свою очередь.

До последнего момента не могли греки поверить, что свершится суд неправедный. Но свершился. «Истина, ты умерла, не родившись», – выкрикнул Паламед перед тем, как пасть замертво.

И я, Аякс, сын Теламона, прозванный греками Великий, со всеми вместе присутствовал при казни. Хоть и не был Паламед мне близким другом – так, обычные ровные отношения, – но возмущению моему не было предела. Оклеветать честнейшего мужа – как можно пасть так низко! В момент казни я чуть было не бросился к несчастному, не прикрыл своим телом – что ж вы делаете, соотечественники, опомнитесь! – но в последний момент сдержался.

Боги, остается надеяться, что кара ваша – чуть раньше, чуть позже – настигнет низких интриганов.

Однако сразу после казни, не таясь от чьих-либо взглядов, я предал тело несчастного земле. Плевать на ваш запрет, сыны Атрея, и на вас самих мне плевать. Желаете отправить меня вслед за Паламедом в царство Аида – отправляйте! Не боюсь.

Братья, о моем поступке узнав, были вне себя от злости, но казнить меня не решились. Еще бы: нервы воинов и без того на пределе, малейшая искорка, и вспыхнет пожар.

Вот как отомстил Паламеду наш хитроумный Одиссей. Эх, будь моя воля, я б этот его эпитет поменял на иной, более ему соответствующий: «подлый».

Произошедшее в корне изменило мое к нему отношение. Из почитаемого он в одночасье превратился в ненавистного. Ненавижу тебя, Одиссей!

А вот еще история с его участием.

Был среди нас некто Терсит. Простой греческий воин, скромный, малозаметный, ничем особым, тем более, сверхъестественным богами не наделенный, однако, именно он осмелился на всеобщем собрании озвучить интересы рядовых воинов, кои шли вразрез с интересами вождей. Хватит воевать, пора на родину, – вот что сказал Терсит. По сути дела, он повторил слова казненного Паламеда, но если Паламед мог себе позволить говорить что угодно – как-никак из знати греческой, – то этот… Немалым мужеством надо обладать рядовому воину, чтоб выступить с подобным заявлением.

– Надоела война, – рубя ладонью воздух, восклицал Терсит, – в коей вождям все – и добыча, и рабы, и невольницы, – а нам, рядовым воинам, – ничего. Жизнями своими рискуем, девять с лишним лет вдали от дома, от семей, в грязи и неудобстве, а ради чего?

И загудел народ, заволновался: правильно говорит Терсит, никакой нам пользы от войны. Опостылело! Сколько можно! Пора на корабли, и домой, в Грецию.

Какое-то время вожди пребывали в состоянии полной растерянности, даже главный из них, Агагемнон, не нашелся, чем возразить Терситу. В самом деле – чем?

Ситуация готова была, что говорится, выйти из под контроля, но тут в дело вмешался Одиссей. Подойдя к Терситу и ни слова не говоря, он ударил его по спине тяжелой буковой палкой. А затем еще раз. И еще раз, и еще, и еще… Бил сильно, несуетно, с оттяжкой. Спина на глазах стала лилово-синей, вспухла буграми. И тогда от боли, а еще более от обиды зарыдал бедный Терсит.

Не сомневаюсь, каждый греческий воин задавался вопросом: почему я здесь, в земле чужой, за что воюю? Украденная (точнее, соблазненная) женушка Менелая да похищенные сундуки с золотишком – разве стоят они наших страданий, рек крови, смертей… Вожди говорят нам: дело не в Елене, тем более, не в украденном золоте – тут важно иное: нанеся оскорбление одному греку, троянцы оскорбили всех нас. Всех, без исключения. Ладно, допустим. Ну а если предположить, что этим греком был бы не высокородный Менелай, а простой воин. Или пастух. Или землепашец. Как в таком случае повела б себя знать? Неужели тоже пошла войной на обидчика? – Вряд ли…

Как бы то ни было, но никто из воинов не кинулся на помощь Терситу, не отвел руку Одиссея, не пристыдил его: что ж ты делаешь, сын Лаэрта, за что избиваешь безвинного?

Одиссей. Насколько ранее он противился участию в войне, настолько позже стал активнейшим ее пропагандистом. Никаких «домой» пока не доведем войну до победного конца. Крепитесь, соотечественники, недолго осталось, победа близка! – повторял и повторял Одиссей. Повторял в шатрах военачальников, в тихой беседе воинов у костра, на всенародных собраниях. Что являлось причиной столь удивительной метаморфозы? Думаю, тщеславие: уж коль я, Одиссей, на войне, и являюсь одним из руководителей греческого войска, то исход войны может быть лишь один – победный.

Итак, бедный Терсит лил слезы боли и униженности, молчали, понурив головы воины, молчал и я. Думал: хоть и неправ Одиссей, но негоже мне, одному из вождей греческих, в присутствии простых воинов выступать против него, такого же вождя.