Александр Морейнис - Люди и боги. Триптих (сборник)

Вот они совсем близко, и я вижу безумие в широко раскрытых, почти круглых глазах женщин, вижу кровь вокруг их ртов – чья это кровь? Не станут ли пить мою?

Муж с виноградным венком на голове приблизился ко мне, неспешно оглядел с головы до ног, голосом негромким, спокойным спросил – кто я. Я назвала свое имя, указала, откуда я и чья дочь. Голос мой, в отличие от голоса собеседника, дрожал и срывался. Мне было стыдно, но ничего поделать с собой я не могла. А знаешь ли ты – спросил он – кто я. Нет, благородный муж, – ответила я, – не знаю, и даже не догадываюсь. Почему-то ответ мой развеселил странную свиту. Залились визгливым смехом кровавые женщины, заблеяли козлоногие. Но стоило мужу скосить на них взгляд – все смолкли.

– Я – Дионис, бог вина и виноделия. Не знать меня – невежество, не почитать – тяжкий проступок. А непочтительных людей друзья мои, сатиры и менады, – кивнул в сторону козлоногих и женщин, – разрывают на части и напиваются их кровью. А иногда я сам, когда у меня игривое настроение, превращаю их во что-то неприглядное, например, в болотных жаб или летучих мышей.

В подтверждение сказанного сатиры закивали головами, менады растянули окровавленные рты в жуткой гримасе. Старик на осле – в свою очередь – кивком подтвердил сказанное. От услышанного страх мой лишь усилился – не прикажет ли бог свите своей разорвать на части меня, не превратит ли в жабу?

Заметив на земле глиняную пластину, Дионис поднял ее, не испросив разрешения, стал читать. Закончив, с силой швырнул о большой, наполовину ушедший в землю камень – пластина разлетелась на мелкие куски.

– Поверь, Ариадна, твой случай вовсе не какой-то особенный. Неблагодарность – явление настолько частое в людской среде, что, скорее, правило, чем исключение. А значит, не следует произошедшее воспринимать слишком горестно. К тому же Тесей пообещал, и я ему верю, что не бросит тебя на произвол судьбы – пришлет за тобой корабль и отправит домой, на Крит. А значит, не такой он подлый и коварный, каким тебе видится.

– Но он бросил меня, царскую дочь, бросил, как последнюю девку… Дионис ухмыльнулся.

– Жена для мужа, желающего жизнь свою посвятить подвигам, а именно таков твой возлюбленный Тесей, – обуза. Стань ты его женой – сковала б по рукам и ногам, лишила б смысла жизни. К тому же – как это явствует из письма – он еще на Крите выказывал нежелание брать тебя с собой, и только твоя излишняя настойчивость не позволила ему поступить таким образом. Если ты, Ариадна, поняла мною сказанное, то простишь его. Хотя, сама понимаешь, – махнул рукой небрежно, – ему твое прощение…

Я осмелилась поднять взгляд на бога. Глаза его излучали спокойствие и глубину мысли, все же остальное выглядело каким-то несерьезным, даже дурашливым: полные румяные щеки, венок на голове с зелено-красными листьями и свисающими гроздьями винограда, жезл с большущей шишкой… То же самое свита, странная, противоречивая: музыка, песни, безудержное веселье, и тут же безумие, кровь…

– Но что же мне делать, Дионис. Я не хочу домой, на Крит, да и не могу. Отец не простит мне бегства с афинянином, а в гневе он способен на что угодно, даже убить меня, дочь свою.

И вновь ухмыльнулся бог.

– А ведь еще совсем недавно, до моего появления здесь, ты не только не боялась смерти, но и жаждала ее. Что же изменило твое к ней отношение?

Мне подумалось: я перед ним словно обнаженная – ему известны все мои мысли, чувства пожелания. Он знает обо мне все, знает и ответ на свой же вопрос. А посему, какой смысл отвечать?

На какое-то время смолкла беседа. Тут же смолкли менады, перестали играть сатиры, и на какое-то время тишина стала столь полной, словно нет на острове никого, ни единой живой человеческой души. Прервал ее Дионис.

– А известно ли тебе, Ариадна, что и боги способны грустить? Даже мне, богу радости, временами становится настолько тоскливо, что проникаюсь завистью – не поверишь – к простым смертным. И тогда не веселят меня ни солоноватые притчи мудрого Селена, учителя моего, – повернувшись к старику на осле, склонил почтительно голову, – ни танцы менад, ни потешные песни сатиров… И даже сладкозвучная свирель главного из них, Пана, не в состоянии разогнать черные тучи тоски моей. Винный хмель, лишь он способен заглушить на время боль, затуманить разум.

Вздохнув тяжко-тяжко, как-то уж совсем не по-божески, сказал:

– Все дело в том, что мне не хватает любви, обычной человеческой любви, той самой, которой пренебрег Тесей.

Я слушала бога и не могла понять: зачем он говорит это мне, смертной женщине. Чем могу я помочь ему? И была удивлена, нет, потрясена, услышав:

– Будь моей женой, Ариадна.

После разговора со старым кормчим я больше не возвращался мыслями к Ариадне; события иные, важности величайшей, просто не оставили в сознании моем места воспоминаниям.

Благодарный народ Афин выбрал меня своим царем. Высшим моим достижением на этом поприще явилось объединение Афин с близлежащими поселениями, в результате чего возник полис, по силе и могуществу превосходящий любой другой в Греции. Однако деятельность моя царская не ограничивалась указами, переговорами с высшими сановниками да полководческими решениями. Жаждой подвигов движим, я обошел все Средиземноморье – и северное, и южное, – и нигде мне не было равных. Опьяненный победами я переоценил свои силы. На пару с другом моим Перифоем, таким же, как и я, бесстрашным (а может правильней сказать безрассудным), мы бросили вызов самому Аиду, богу смерти: потребовали у него – ни много, ни мало – отдать нам (точнее, ему, Перифою) его жену. Владыка царства теней, видя перед собой двух сильных, преисполненных решимости мужей, не осмелился вызвать нас на открытый бой, вместо этого решил действовать хитростью. Еще не начав беседу, он указал мне и Перифою на широкий величественный трон: «Вам, уважаемые мужи, самое почетное место в царстве моем», – сказал он, и мы, не подозревая подвоха… Откуда нам было знать, что любой, на трон тот севший, прирастал к нему. О как торжествовал Аид, слыша наши крики и стоны, наши проклятия вперемежку с мольбами о пощаде, глядя, как в обездвиженные наши тела впивается зубами стоглавое чудовище с хвостом змеи – пес Кербер, как плетками со свинцовыми наконечниками нас избивают его прислужницы, не знающие жалости богини мести эринии.

Только через четыре года, долгих и мучительных, смилостивился надо мной Аид – позволил Гераклу, величайшему из героев, оторвать меня от трона и вывести на свет солнечный. Безумного же Перифоя, преступившего все мыслимые и немыслимые человеческие ограничения, возжелавшего жену его, Персефону, Аид так и не простил – пусть мучается вечно.