Юрий Михайлов - Колесница (сборник)

«Ничего, – думал я, – девочка вполне стройненькая и упругая. Наверное, спортом занимается».

Спросил:

– В секцию ходишь?

– Да, еще со школы лыжами занимаюсь, по первому разряду бегаю…

– Ни фига себе!

– А ты?

– Говорят, в армию могу загреметь. Военную кафедру аннулировали, не знаю, что теперь делать.

– Скоро?

– Не дожидаясь зимней сессии.

– Грустишь?

– Ужасно.

– Девушка есть? Переживает?

– Какая дура будет ждать столько времени? Сейчас все проще. Сошлись, контакт есть, – значит, и секс пойдет. Пожили, пока не надоест, и разбежались. Без проблем и претензий.

– А Леня – твой друг? Он же служил, скажет, что нужно делать.

– Он сосед по комнате. Хороший мужик, но зачем его парить чужими проблемами? А ты – с парнем? Почему одна сегодня?

– Все осталось на малой родине. Забыли друг друга… В общем, длинная история, не в мою пользу.

– Пойдем покурим?

– Я не курю. Но с тобой выйду проветриться. Пока Леня здесь спирт уговаривает, курилка свободна, – она хитро посмотрела на меня, первой пошла к выходу.

Я абсолютно точно почувствовал, что она сейчас будет моей. Что-то во взгляде у нее было такое: и желание, и бесшабашность, и женская притягательность. Нельзя сказать, что она была красавицей. Но все было при ней: рост, груди, ноги, лицо с чуточку курносым носом. В общем, на первый взгляд, вполне приличная девушка.

Я первым поцеловал ее, когда мы зашли в царство белого кафеля душевых комнат. Она ответила спокойно, без надрыва и страсти. «Наверное, опыта нет», – подумал я и решил ей преподать урок. На второй-третий поцелуй она вдруг стала реагировать, обхватила мою голову, стала тихо постанывать, когда я касался ее языка.

– Поверни ключ, – только чудом расслышал я эти слова.

Я вскочил, запер дверь в комнату и тут же вернулся к ней на жесткую лавку.

– Я не хочу ложиться на эти доски, – сказала она.

– Встань и стой спокойно. Я все сделаю сам.

Нет, ничего подобного: она сама сняла блузку, расстегнула лифчик, сбросила юбку и осталась в маленьких белых трусиках. У неё было прекрасное тело. Ноги, правда, чуточку коротковаты, но какие груди, бедра! Втянутый живот состоял из одних мышц. Я уже тоже стоял голый, обнял ее, прижался к ней. Мне было страшно неудобно из-за нашего примерно одинакового роста. Тогда Мила сняла трусики и поставила ногу на лавку…

Обратный процесс одевания я не видел. Очухался, когда мы уже выходили из душевых комнат. Мила была невозмутимой, лишь глаза выдавали то счастье, которое накопилось в них за эти пятнадцать минут. Прошлись до конца коридора, вернулись назад к их комнате, встали. И она сказала:

– А теперь иди и думай до завтра, стоит ли тебе возвращаться сюда. Я не шучу. Скоро я заканчиваю институт. Надо обо всем крепко подумать.

…Я пришел к ней и сказал, что не могу больше без нее, и спросил, будет ли она ждать меня из армии. Мила ответила, чтобы я посоветовался с родителями, поухаживал за ней, хотя бы немного.

– Я должна привыкнуть к тебе, – сказала она. – А там примем решение.

Но эта показная холодность разбивалась о наши жаркие встречи в постели. Мне никогда ни с кем не было так хорошо, уютно, страстно. И я полностью захватил ее своей неуемной, ненасытной энергией. Она уже не могла без меня, моих ласк и поцелуев, без стонов и, чтобы не разбудить соседей по общежитским комнатам, без сдавленных криков. Я все чаще стал провожать Леню в ночную лабораторию НИИ «Стройконструкция»: ему всегда были нужны деньги и он с удовольствием перехватывал мои дежурства. Третья койка в комнате, на наше счастье, была свободной.

Служить в армию я пошел женатым: моя жена Людмила Константиновна Ермолова (в девичестве Гусева) к этому времени была на четвертом месяце беременности. Вот так естественно и просто все разрешилось. Старший сын родился, когда я уже получил звание младшего сержанта. Приехал на побывку, дали мне из-за малости моей службы всего пять дней.

– Ну два выходных еще прихвати. Но в понедельник к восьми ноль-ноль – как штык! – сказал миролюбиво старшина роты. – Я с ротным договорился. Поцелуй сына от имени всей нашей роты. Ты молодец, сержант! Вот так надо служить.

Мила была замотанная, но вся светилась. Она любила меня, наверное, больше, чем я ее. Хотя я так ее любил, что на первых порах в армии не находил себе места. Она металась между мной и сыном. Ночью, когда малыш спал, мы разговаривали. Я говорил, что пойду сразу в газету, буду зарабатывать, а с институтом год-другой потянем, успею закончить. Она была категорически против: только учеба. В этом ее поддерживали родители. А моя мама говорила:

– Ничего, сообща вытянем и сына, и учебу. Работай внештатно, зарабатывай гонорар.

Потом я гладил ее белое, мягкое, ставшее после родов округлым тело и не мог налюбоваться женственностью, которую оно приобрело. По сравнению с ней я так и оставался пацаном, на чью голову вдруг свалилось отцовство. Нет, конечно, сына я любил, просто обожал, но через пять… четыре… три и так далее дней мне надо было возвращаться в часть. И прощай моя молодая семья еще на два года! Я думал, что от этой мысли сойду с ума.

Опять помогла жена, вернула мне силы, а главное – надежду, когда твердо сказала, что если вырвусь в отпуск к моменту окончания ее проблем и женских запретов, то с рождением второго ребенка меня отпустят домой. Я не смог вырваться домой. Тогда Мила приехала ко мне всего на сутки: малыша нельзя было надолго оставлять без матери. Сняла дом в деревне, и мы любили друг друга страшно вспомнить сколько раз, и не предохранялись, и бесконечно «улетали». Но тогда Господь не дал нам ребенка. В дальнейшей нашей жизни это счастье случилось только через пять лет.

Так вот и набралось тридцать лет супружеской жизни, перевалили серебряный юбилей.

«Людмила-Мила-Милка (как у Толстого в повести о породистой красавице – охотничьей собаке Милке)… Что я тебе скажу сегодня? – думал я, трясясь на рельсовых стыках линии метро. – Скажу, что очень люблю тебя. И что мы никогда не расстанемся, до самой смерти. Ни при каких обстоятельствах! Сейчас я наведу ванную с отварами, возьму тебя, маленькую, с больными ножками, и отнесу в это лекарственное царство. Потом насухо вытру полотенцем и снова понесу на руках в постель. А потом ты будешь моя, любимая женщина… Пропади пропадом эти ревматизмы! Вот же гадость: на машине ездить может, а ходить, передвигаться – нет…»

Гнусавый голос объявил мою остановку следующей. Я скомандовал себе: «Все, встал, собрался, домой! К больной, старой, но моей любимой жене!»

Мы обеспечили тылы, нашли алиби и встретились с Юлией на скамейке у памятника Великому доктору. В парк нельзя было идти: слишком излюбленное место прогулок нашего брата – чиновничества из Комитета. Пошли по тихим улочкам. Концовка жаркого лета напугала горожан несколькими прохладными дождливыми днями, и вот сразу упало на их головы теплое, ласковое бабье лето. Мы даже не успели переодеться в осенние одежды для холодов.