Андрей Халов - Вероника

Они, эти сны, часто бывали похожи на реальность, иногда приходили как продолжение жизни, которая с ней происходила, иногда как параллельное настоящей действительности существование, которое уводило её далеко от происходившего с ней на самом деле.

Долгое время многое из того, что она помнила, часто оставалось для неё спорным: сон ли это был или явь.

Она до сих пор не могла дать себе отчёт, например, в том, был ли в её жизни курсант Яковлев, Гриша Охромов, эта страшная история с её дружком Афанасием…. Да и не был ли сном сам Афанасий? А попытка обвенчаться в церкви с Яковлевым.… Что это было?! Сон – не сон?! Сомнения, стоило ей вспомнить что-то из того, без конца одолевали её до сих пор, поскольку события эти, да и многие другие, были такими странными, что просто не укладывались, казалось бы, в канву её жизни и происходили где-то на пограничной территории между сновидением и явью.

Иногда ей, впрочем, казалось даже, что она и замуж-то ни за кого не выходила, и не было вовсе никакого Бегемота, никакой поездки в Москву…. Но теперь, лёжа в уже знакомом номере, вдруг поняла, что это всё же произошло с ней на самом деле, а если это и был сон, то она сейчас находится в нём.

Ну, хорошо, а всё остальное, смерть мужа, похороны, наезд администраторши, побег?! Быть может, хоть это ей приснилось? Но тогда почему она помнила многие события, которые произошли с ней позже? Гарик!.. Гвоздь!.. Сашко!.. Или они все тоже были частью этого бесконечного сна?!.. Быть может, она испытывает какое-то де жавю?! Может быть, это однажды с ней уже происходило?!..

Вероника знала способ, как скорее всего понять, что есть сон, а что явь, во всяком случае, с событиями, которые снились последними. Надо было подняться с постели, и тогда всё становилось ясно. Реальность отделялась от сна прослойкой текущего существования.

Она попробовала встать, но движение принесло ей нестерпимую боль, которая пронзила всё её тело, каждую клеточку. И это вернуло её к действительности.

Все события последнего времени вдруг всплыли в её памяти с пронзительной чёткостью.

«Так, значит, это был не сон!» – ужаснулась Вероника.

Теперь она всё вспомнила….

В номере она была одна. Видимо, её наконец оставили в покое.

Осознавая своё тело, она поняла, что лежит навзничь совершенно голая, поскольку не ощущает на себе привычной тесноты белья.

Да, Вероника любила спать голой, но сейчас чувствовала, что зябнет, потому что ничем не прикрыта. Она хотела, но не могла и шевельнуться, чтобы сделать это. И даже думать было больно. Всё, что ей теперь было под силу, так это смотреть на свинцовые тяжёлые тучи, проносящиеся совсем близко за окном.

Вспоминая произошедшее накануне, Вероника ужасалась, замирая в себе от стылой жути. В голове не было ни одной мысли. Её будто опустошили. Даже глаза её, широко открытые, были теперь неподвижны и пусты. Казалось, – кто бы увидел её со стороны, решил, – она мертва. И только блеск глаз выдавал в ней присутствие жизни….

Вот так, – с открытыми глазами, – она и пролежала неподвижно весь день, словно ожидая, когда угаснет её жизнь, такая пустая, поруганная и ненужная. Она не хотела знать, помнить такую жизнь, и потому замерла словно в оцепенении, ожидая конца.

За окном стемнело. Откуда-то снизу шёл свет уличных фонарей. А она ждала…. Ждала, когда станет совсем темно. Она просила кого-то, чтобы он прекратил её жизнь. С неё, в самом деле, было достаточно. Теперь к той, прежней жизни, – хорошей она была или нет, – возврата не было. А существовать вот так, она не хотела. Она просила кого-то: «Убей меня! Хватит! Мне больно!» Но тот, кого она просила, не отвечал на её мольбы, и Вероника понимала, что путь ещё не пройден, и кто-то хочет, чтобы она прошла его до конца. Она не была согласна с этим. Это значило видеть ту, которая звала себя «мамой», чеченцев, которые пасли её душу и тело стальными прутьями зла.

Кому-то было мало её страданий, душевных и телесных. Этот кто-то хотел, чтобы она шла дальше….

За окном небо стало светлеть и сереть. Там, над Москвой, столицей чужой страны, в которой она не хотела быть, занимался рассвет. Вероника душой всё ещё была дома, в своей уютной квартире за тысячу километров отсюда. А здесь всё ей было стыло и неуютно. Ей казалось, что она лежит на какой-то металлической каталке, что она уже не живой человек, а труп.

Постепенно она приходила в себя. Однако от боли она всё ещё не могла пошевелить ни одним членом тела и так и лежала, голая и неприкрытая.

С возвращением способности мыслить её сознание всё больше наполнялось какой-то гремучей смесью жалости и отвращения к себе. Вероника чувствовала себя половой тряпкой, которой давеча убирали самые отвратительные нечистоты, и от этих воспоминаний её тянуло рвать.

Её, действительно, стошнило. Внутри возникли судороги рвотных позывов, причинившие ей боль. Чувствуя, что из неё сейчас извергнется содержимое её внутренностей, она, превозмогая боль, с трудом повернула, чтобы не захлебнуться, голову на бок. И в следующую секунду её желудок исторг на простыню какую-то склизкую желеобразную лепёшку.

Вероника с отвращением поняла, что это сперма. От омерзения она, не смотря на дикую боль, отвернулась в другую сторону, чтобы не видеть того, отчего её и без того озябшее тело стало дрожать.

Из неё вышло столько, что, ещё немного, и она могла бы захлебнуться в этой склизкой луже. И если позывы повторятся, её вырвет снова, то она точно утонет в своей блевотине.

У неё болело всё, что только могло болеть. Всё её тело ныло от какой-то тупой, невыносимой боли. Оно словно горело каким-то внутренним чадящим пламенем, на котором и жарилось будто на медленном огне.

Болели нестерпимо мышцы. Болели кости. Она ощущала, как ноет её истерзанное влагалище, как саднит порванный анус. Было такое впечатление, что в них до сих пор что-то торчит, и это что-то было жёстким, твёрдым и занозистым как черенок лопаты.

Что уж и говорить, если Веронике даже думать было больно, будто бы всё её тело, от кожи до мозга костей, было одним большим, сплошь обожжённым нервом.

Теперь она лежала, глядя в одну точку, и, чтобы не было больно, старалась не думать, прогнав прочь все мысли, будто была не человеческим существом, а конгломератом разрозненных клеток, сообществом миллиардов одноклеточных, каждому из которых было больно находиться вместе. Так боль стихала, поскольку и мозг становился уже не организованным органом мышления и восприятия, а лишь частью этого конгломерата, утрачивая возможность воспринимать поступающие изо всех частей этого скопища раздражающие сигналы и генерировать в ответ на них ощущение боли, чтобы некто, тот, кто был хозяином и повелителем этого многомиллиардного сообщества, что-то сделал и облегчил его страдания. Ведь этот кто-то, её душа, ничего не мог поделать. И потому ей было лучше отстраниться от всего, что происходило с телом, продолжая существовать затаившись, глядя через немигающие, пустые глаза на стену.