Юна Летц - Материк север, где делают стеклянных людей (сборник)

Конечно, не все были розовые, с гладкими волосами, довольные миром. К примеру, на холме проживал работящий, но злобный зимат, он же мыльник, который ненавидел людей, и многие приходили, чтобы получить аргумент, но он давал вместо этого мыльные шарики: весь мир был устроен из скользких людей – так ему казалось, именно потому он и стал мыловар, чтобы дойти в этой теории до конца. Мыльники презирали слизняков, а мельники ненавидели мыльников, точнее – ненавидели бред и никогда не брались за то, чтобы молоть откровенную чушь: там, где появлялись хитрецы, там же был готов и урок.

Злыдней тут почти не водилось. Лишь иногда проносились случайные срывы: к примеру, во время огромной грозы, когда холод оказывался на виду, и ветер бывал такой силы, что птицы катались по земле. В эти времена считалось нормальным немного позлиться, и можно было увидеть у пастухов несвойственные им срывы неистового понукания овец: пасись, ну давай же, пасись, ты пасёшься недостаточно сильно . Но в целом, можно заметить, что злыдни не жили на этой земле – просто не приживались как способ отношения к жизни.

Это был материк для зимат, но были тут и туристы – приезжие лица. Время от времени прибывал диковатый автобус, и люди-фотографы с толстым оптическим рюкзаком, и белые-белые дипломанты пенсионных реформ – любым были рады гостям. Над порогами развешивали туристические песенки, и если кто-нибудь заходил, продавец начинал запевать. Шерстяные умельцы валяли овец и дураков, наполняющих сувенирные лавки, чаще всего расположенные на территории почт, где также можно было купить национальный конверт и легендарные марки, каждая из которых была нарисована от руки, и все они составляли гордость материка и его летопись.

Как вода давала себя водой, как цветы давали себя красивыми, как птицы давали себя через пение, так зиматы являли себя в полноте этой способности жить, и бесконечные дали, как широта грандиозной души, как специальное зрение, душа – это зрение, и овцы как гирлянды на манер облаков, и синие города, и вечность, овечность – материк.

Виргус родился в местечке Клёйв. Когда он только родился, соседи думали, что это один из детей, не попавших в человека: не каждому ребенку был выделен человек – так они объясняли, но потом немножечко улеглось. Мама воспитывала его одна, и иногда она говорила, что ребёнок – это такая машина, которой управляют из разных сознаний, а у тех, кто делает это в одиночку, случается перегрузка, и остается этот рубец, который заметен в мыслях у одиноких матерей. Она говорила много такого, что удивляло других людей, но потом она перестала говорить – в какой-то момент она стала мягкой, как будто бы жидкой, и влилась в общие разговоры, но все эти тяжелоумные слова отразились в нём внутренним грузом, и он держал его, как ребёнок умеет держать, а на другое сил не осталось. Может быть, поэтому он чувствовал себя слабым с самого детства.

Он был ужасно слабым. Сил не хватало даже на то, чтобы ходить, и его носили на руках, даже в школу носили – соседи, в основном, и некоторые дети смеялись, но потом он начал двигаться сам, перепрыгивал, держась за углы, и постепенно это тоже улеглось. Он стал похож на обычных детей, и только где-то глубоко внутри оставалось это ощущение мышечной слабости и многие попытки укрепить: ему хотелось иметь такой стержень с прозрачными чернилами из слюны, стеклянный внутренний стержень, и чтобы каждая мысль выходила прозрачной и твёрдой, каждая мысль…

Это было время, когда он впервые начал интересоваться стеклом, как дети интересуются войнами, так Виргус интересовался стеклом, он любил играть с окнами, а ещё разбивал какой-нибудь предмет и делал из этих осколков выпуклые картины, он сжимал шаровые игрушки и смотрел на эти брызги загадочной пыли, но руки оставались порезанными, и вскоре ему перестали разрешать. С большим нетерпением он ждал, когда же наступят стеклянные праздники, северные дни. И это было лучшее событие в году – столько стекла вокруг! Виргус трогал и разглядывал каждый предмет, исполненный талантами призванных мастеров, смотрел на стеклянные парки, сосал волшебные леденцы, ехал на прозрачных санях, и всё это захватывало его, но вряд ли он мог предсказать уже тогда, что будет одним из тех мастеров, что выдувают из чистого воздуха.

В школе было мало новостей и больше гадостей, разве что он полюбил читать и даже устроился помогать водителю автобуса, который развозил книги по цепи библиотек, и Виргус приходил, если надо было что-нибудь погрузить или помочь с сортировкой. Вместе они посетили множество городов и деревень, и мальчик постоянно читал, он всё время читал, но потом ему вдруг разонравилось ни с того ни с сего: выдуманные миры стали теперь не нужны: он видел материк, теперь он увидел его – как ответ, и он принял его в качестве главного знания.

Став взрослым, он всё ещё чувствовал себя несколько рыхлым. В нём не было лёгких – он думал, в нём не было лёгких, и он заглатывал воздух поверхностью кожи, но это было непросто – вдыхать воздух порами, и это было непросто: он втягивал с силой, но где-то примешивался страх, и это был страх, что у него лёгкие заросли, и возле носа тупик, – и это место, где зиждется страх. Виргус не любил всякий страх: страх – это было что-то глухое, закрытое, а он любил воздух, открытость, стекло. Виргус любил стекло.

Он жил в небольшой мастерской у подножья горы. Он часто садился у горла горы и видел тончайшую лаву стекла, он видел, что мир постепенно становится тонким: даже соль, даже туман – это мелкие брызги стекла. Виргус сидел на кусочке горы и рассматривал тонкие прозрачные состояния: как капля дождя восходила цветком земляного дождя, и появлялись невидимые существа, от которых тянулся такой ветерок, как стеклянные мысли горы. И всё, что жило тут, – огромные мысли океана, спокойные мысли травы – ему нравилась эта волшебная материковая простота, и он хотел бы остаться здесь навсегда.

Работа, которая была у него, давала ощущение повседневного счастья, и всё, что он хотел, было охвачено ей – и вечность, и стеклянные дни: Виргус делал хорины для мёртвых людей. Он делал хорины, и надо бы объяснить. Когда-то давно тут возникла идея: а что если мир сохранить, не давать его смерти, не давать его угнетению – и зиматы решили оставить тут всё, что когда-либо зародилось на материке. Людей, и животных, и вещи. И даже людей. Всех захотели оставить на этой земле, и чтобы никто не ушёл. Тогда они стали подкладывать точные деревянные копии яиц – вместо тех, что забрали у птичьего острова. Очень этот обычай пришёлся по душе, только вот древесина была изрядным образом дорога, поэтому стали изготавливать из стекла. Подкладывали копии убитых существ – стеклянных овец ставили по горам, а вскоре кто-то из мастеров выдул первый хорин – фигуру погибшего человека, и получилось так живо и так хорошо, что с тех самых пор зиматы «оставляли» хоринами всех, кто оказывался мёртв.