Юна Летц - Материк север, где делают стеклянных людей (сборник)

Что-то стучало изнутри, иногда что-то стучало в него – болезни и страх, и он отвлекался, надеясь угадать, зачем оно там стучит, и какое-то предупреждение: может быть, следует прекратить? Что-то сквозило изнутри, интуиция отпадала и рыскала позади ума, дразнясь и укорачивая размышления, сбивала какими-то вспышками. Где-то он жил – в драме своего будущего, а впереди была победа, впереди было великое представление, и ему хотелось всё это описать, но каждое слово было как маленькое животное, за которое следовало отвечать, и тогда он описывал с помощью птиц: стеклянная культура или душа, стекло – это душа.

Когда-то мыслители зарабатывали шлифованием стёкол: приборы и телескопы оказались в цене, и эта стеклянная пыль убила немалое количество людей, но он не хотел умирать, он не был мыслителем и также не хотел умирать: он думал лишь побороть свою слабость. Небо – это константа, стекло – это константа, и он захотел быть устойчивым, чтобы не было ни единого узелка в его голове; но каждый раз, когда на мастера накатывала усталость, он думал о своих недостатках, и как ему не хватало сил просто на то, чтобы жить. Рохля сквозила во взглядах на мир, рохля, что он разводил возле себя, – и как удалить?

То, что он поставил на кон: он здоровье поставил на кон, годы поставил на кон. Что такое делать человеческих птиц? Это огромный жизненный механизм. К этому надо было привыкать, и он привык, и вскоре мир, простирающийся вокруг, выглядел так, будто бы люди с утра просыпались и сразу начинали вырезать человеческих птиц. Мастер забывал, как можно иначе, как получается жить. Снова и снова Виргус входил в мастерскую и брался за победитовый нож.

Он вышел из самолёта, и тут же зима окружила его плотным ледовитым кольцом, как будто предлагая бракосочетание, и согласны ли вы ; зима, которую он хотел бы любить всю свою жизнь, и можете поцеловать невесту – маленькая снежная пыльца опустилась на поверхность его губ. На празднике были деревянные цветы – это сами деревья деревянные, это сами цветы. Он шёл по дороге и чувствовал, как внешние пальцы бегают осторожно по щекам, опознавая чужого человека, и Гилберт старался не вертеть. Вскоре прикосновения отошли: его приняли – так он почувствовал это: меня приняли , и тёплая мелкая дрожь, похожая на счастье, пронзила его целиком.

Всё тут расплачивалось за людей: лес расплачивался, вода расплачивалась, небо расплачивалось, и только гора, как карточный эгоист, притворилась декоративной – гора не расплачивалась, она росла за счёт невостребованной материи, и если кто-то чего-то не успевал, значит, гора уволокла . Этот мир, явленный из миллиарда возможных мест, из каждой звезды, из каждого насекомого как сумма проекций всех жизней: пока эти жизни происходили, мир оставался красив.

Гилберт смотрел на этот снег, взгляды замерзали в узоры и возвращались к нему, падали на лицо, неслись по щеке; снег – это разговор: кто-то говорит, а другие должны помолчать. Снег. Гилберт стоял, прислонившись к холодной глубине снежного шёпота, и не было больше ничего: снег как оболочка для мысли, и только щёки немного разорвало – весь зимний туман забрался к нему в рот и грелся там, боясь выходить за предел. Сам человек не испарился в туман, но поместил его внутрь. Снаружи оставался чистейший загаданный снег, и это то, как философ укрылся от бед, и это то, как он вывернулся, пытаясь раздобыть для себя немного умирания, но не целую смерть.

Вечер подходил к своему завершению, и Гилберт лежал у пространственного отеля, укутавшийся, лежал на припорошенной траве, исследуя нависающую высоту, где чёрный зодиак дымил огромными загадками пустоты, где бегали космические животные, резвился галактический кит, и человек сжимал свои скулы – только бы приоткрылось забытое дальнее зрение. В детстве он умел так смотреть, но почти не использовал это умение, думая, что животные испугаются его взгляда и убегут. Он верил, что свет как животное: стоит только спугнуть, и окажешься в темноте. Но все эти размышления были теперь позади: больше он не боялся туда посмотреть.

Полночь меняла календари, и Гилберт укутывал себя в тёплую оболочку луны, нёс на руках удивительный свадебный сон и пил его – бережно, только бы не пролить; каждая капля несла в себе содержание жизни. Гость засыпал, и ему снилась счастливая ночь на далёком материке, не отмеченном на множестве карт.

Утром он поднимался и шёл к перспективе воды, туда, где маневрировали установщики овец и на горах повисала гирлянда из оперных звуков. Гилберт наматывал мелодии на виски, и клетки начинали стучать, клетки оживали, словно маленькие сердца, и каждое сердце подрагивало, стоило скалолазу ухватить свою особую ноту.

Дальше он наблюдал из пещер. Рядом была теплота, и так надышали – жара, даже птицы вспотели – катались по небесам. Птицы катались по небесам, но Гилберт не бросился их догонять. Испарение – это новая стадия перемен. Он приехал сюда, чтобы стать как туман, и только начало получаться – откуда ни возьмись этот снег, резко начало холодать; только он ступил на материк – и явилась зима… То, что его спасло, – это зима.

Человек оседает и закуривает собственный пар. Что-то движется, возится около потолка. Гилберт присматривается, а там эти ангелы в фартуках, маленькие безобразники, смеются и готовят коллективное чудо, лепят из сырого вещества – из самой жизни готовят. Бережно заворачивая в лёгкие вдох, как сувенир, Гилберт внедряется в мистическую реальность, и он чувствует, как ницше воскресают у него в голове. Почему ему нужно уезжать? Почему он обязан вернуться в эти города, где философов закладывают под ковёр, забивают в углы?

Странник задавал вопросы траве, задавал вопросы деревьям, задавал вопросы животным. Мягкие места – то ли мох, то ли особое разрежение – здесь были такие места, где можно было дотронуться до самого мира, контактировать с ним. Гилберт подносил туда ладонь, и маленькие комочки щекотящих существ садились на его тепло – многие насекомые тянулись в эти места, и люди тоже тянулись, чтобы потрогать удивительный свет, которым предъявлял себя мир. Несколько летучих кружат заползли к нему на линию жизни, и странник уговаривал их, просил их: отдайте мне немного чуда, вот этого света…

Как собака вынюхивает нужные травки, так и Гилберт искал простор для своей судьбы и, кажется, он нашёл его тут. Стоя на вершине холма, он забирал в себя мир – через мысли, и воздух продувал ему голову, большой керосиновый фонарь разматывал оранжево-чёрное тепло. Многие дома для людей – то, что наросло из низин. Дом как излучение жизни, он видел настоящий цветовой дом. Цвет или дом – всё начало расплываться, и надо было скорей уточнить, где тут свободное испарение.