Алёша Кулешов - Девиант. Недетское чтиво

Дел, в общем, дохрена – начну с простого; тем более, что стюардессе маякнул еще тогда, когда хотел узнать, что означает самолет вокруг меня и где я буду, скажем, через час. И вот она стоит уж – бьет копытом.

– Шелковый шарфик, а шелковый шарфик, повернись ко мне задом, – увещеваю ее как Иванушка-дурачок, нагнав в русские сказки эротического флера, – а к буфету передом, да принеси-ка мне стаканчик чего-нибудь крепкого.

И что-то, видимо, прочлось ей в моих глазах такое, что принесла она без возражений полстакана, надоив за кулисой из маленьких – для гномиков – бутылочек. А я, в ожидании неизбежного прояснения, устроился смотреть в прохладное окно когда же, наконец, всосет турбиной пеликана, влекомого рукою злого рока в обход обычных пеликаньих троп.

Всё возвращается в свою колею. Хотя, в моем случае, говорит Марк, запуская мне по вене изотонический раствор Рингера-Локка с какими-то присадками – это уже не дежавю, а опостылевший перфоманс кукольного театра: эта капающая в мерник голубоватая жидкость из пластикового пакета, болтающегося на роге деревянной вешалки из прихожей, катетер для отвода токсичной мочи в моей огнем горящей уретре, он сам в облезлом кресле напротив с веселыми прибаутками в мой адрес. Я в который раз вопрошаю, не сдохну ли прямо сейчас, он отвечает, что на сей счёт я могу не тревожиться, весь его опыт указывает на неизбежность этого события – все мы возляжем на хароновом пароме, зажав монету языком, все до последнего вегана, говорит он мне. Что, впрочем, будет не сегодня – он по-хорошему ко мне привязан и сделает все, что в его силах, чтоб удержать меня в плену материальных воплощений. На этой волнительной ноте мысль теряется и разговор возвращается к началу, как бывало уже не раз и с каждым разом всё страшнее. Словно творение доктора Франкенштейна, собранное не вполне, а скорее – основательно порушенное, я задаюсь вопросом всех времен: как жить мне в человечьем теле. И только я ощущаю, что в следующую секунду узрю Петра Ионыча с удилищем перед вратами, сыворотка в крови пробивает меня живительной испариной, тело расслабляется, отказываясь инстинктивно искать эмбриональное положение, а мысль ложится в дрейф в свободном поиске смыслов моего теперешнего состояния. Сквозь накатившую дрёму я слышу гипнотичный голос Марка, он мне озвучивает новости, идущие немой картинкой за моей спиной: для снегоуборщика, сбившего самолет главы Тоталь, добились электрического стула, зажопили Мистрали галлы, к Обаме перелезли через забор непрошенные гости, которых попросили пройти внутрь с пакетами на голове, в Либерии кончились больницы для заболевших эболой, в Германии же наводнение, но стоящий по пояс в воде спасатель сказал, что это нормально и волноваться не надо. А в остальном всё хорошо, говорит Марк, поэтому можно поспать, ибо полная отрешенность от всех внешних впечатлений – необходимое условие для восстановления организма. Который мне, вопреки моим опасениям, еще послужит и не нужно его отвлекать по пустякам. Меня качает на волнах теплого и безопасного как материнская утроба океана, ласковые руки вынимают мои многострадальные органы и промывают их в парном молоке, и я все глубже уплываю в страну, где жил еще ребенком с нежной розовой печенью и чистым взором на мир, в свой маленький уютный дворик с большой верандой, где так приятно просыпаться летом с первыми лучами солнца, наслаждаясь чувством сакральной связи с окружающим миром, в котором всякий лист и всякая букашка были друзьями, а смутное желание потрогать соседскую Машу за попу ещё не оформилось в томительную потребность.

всё началось в тот, примерно, момент моей жизни, когда кто-то из предшествующих колен моей семьи решил, что у меня припухли щёки и меня перевели со вкусной по утрам овсянки на безглютеновый рис. Странные люди, решил я тогда, в домашнем вине при этом мне не отказывают. Я затаил на них недоброе и обдирая крыжовник с кустов у забора, дико мечтал подрасти, чтобы сполна насладиться теми благами, которые доступны лишь взрослым. Предполагая, очевидно, что мне удастся протащить сквозь фильтры и кордоны, выстроенные на этом пути, мой чистый взгляд на мир – то волшебство восприятия, которое начал творить вместе с первым шлепком по заднице в родильном отделении районной больницы, выписанным мне дежурной акушеркой фигуральной путевкой в жизнь.

Когда мне исполнилось три года от роду – возраст более-менее устойчивых воспоминаний, – меня, воспитываемого до сей поры кем попало, отдали в детский сад, где я в первый же день отловил и перекусал всех детей. На допросе я не смог внятно донести простую мысль, что поступил так от избытка впечатлений, не умея иначе выразить переполнявшую меня радость бытия, и был немедля выставлен наружу с запиской в кулаке направить дурную энергию в иное русло, а мой первый опыт социальной адаптации закончился, не успев толком начаться.

Русло таковое не заставило себя ожидать. Отец, сам в прошлом спортсмен, одержимый желанием выковать из меня чемпиона, затаскал меня по знакомым тренерам, коих у него, на мою погибель, оказалось не просто дохрена, а даже несколько больше, чем требовалось, чтобы сделать жизнь малявки невыносимой. И началась сплошным пунктиром череда спортивных травм: я тонул в бассейнах, падал с батутов, лишался сознания в бесконтактных – на сторонний взгляд – единоборствах, отбивал промежность гимнастическим козлом и все это не пойми зачем: вконец озверевший, я живо представлял себе, как еще до срока предстану пред апостолом Петром у врат небесных и на его вопрос, мол, чего ж ты, сынок, сделал хорошего в жизни, гордо отвечу: Я прыгал в длину!

– Он идиот, Слава, – говорил очередной тренер за водкой-тюлькой моему отцу, когда я, глотая сопли, сидел под дверью их каптерки, зализывая свежие увечья. – Руки есть, ноги есть, ходит тоже вроде ровно, а все вместе – как говно в проруби. Забирай-ка ты его из спорта нахер, не его это.

Этого доброго человека, ухватившего влёт мою сущность, я готов был расцеловать, простив ему все аллегории.

Разочарованный же отец изменил свое ко мне отношение на сдержанно-презрительное, а совершенная в своей ёмкости формула «Не мое» удачно вписалась в мою дальнейшую жизнь неким всеобъясняющим клеймом.

Но папа не сдался. Сейчас я понимаю, что потрать он вполовину той энергии на карьеру собственную – сидел бы в президиуме, а тогда, на все мои робкие попытки дезертировать с этого затянувшегося спортивного фестиваля, симулируя легкое помешательство, неизменно отвечал, что, мол, было бы нас у него десяток, то уж, хрен с ним, одним можно бы и пожертвовать. Стоит ли говорить, как истово молился я каждую ночь всем святым, которых только мог вообразить, чтобы они смастерили неубиваемого парнишку моих сразу лет, дабы взвалил он на себя бремя отцовской любви, сняв с моих плеч эту непосильную ношу.