Юля Пилипенко - Кумир

Она смотрела на свои застывшие слезы и задавала зеркалу один-единственный вопрос:

«КТО ТЫ?»

Стук в дверь не дал ей найти ответа:

– Да… – робко произнесла Кира, ожидая услышать ненавистный голос ненавистного режиссера.

Дверь бесшумно открылась и на пороге возникла красивая фигура Гоги:

– Не против?

– Нет… конечно… Тебе я как раз очень рада.

Гога быстрым взглядом оценил обстановку, прочел мысли девушки и через секунду оказался у нее за спиной, глядя на их общее отражение в зеркале:

– Ты ела что-нибудь?

– Нет…

– Я так и думал. Не буду спрашивать, как у тебя настроение – буду сразу его поднимать. Как насчет “Petrus”?

– Ты шутишь… Откуда? – расплылась в улыбке Кира и ее отражение в зеркале.

– Из личных запасов. Не знал, что ты пьешь, но был уверен, что только лучшее. – Перед столиком возле зеркала из-за спины Гоги моментально материализовалась бутылка “Petrus”.

– Спасибо…

– Благодарить будешь тогда, когда скажешь, где штопор, – шепнул Гога, слегка коснувшись губами ее волос.

– В ящичке под плазмой… – еле слышно ответила Кира, подождала, пока Гога повернется спиной к зеркалу, и впервые за много лет бесшумно заплакала.

– Почему ты за меня заступился? Может… он прав… Я бездарна.

Гога молча откупоривал эксклюзивную бутылку вина. Он не видел ее лица, но интонации ее голоса было достаточно для того, чтобы понять, что он оказался в нужном месте и в нужное время. Он спокойно наполнил ее бокал, подошел к зеркалу, медленно развернул к себе стул с ее невесомым телом, опустился на колени и протянул ей вино:

– Он – дегенерат. Тебе не нужно плакать для того, чтобы у твоих ног плакал весь мир. Потому что ты – лучшее, что может случиться с человеком. Ты – лучшее, что могло случиться со мной…

Кира смотрела на него сверху вниз. Она боготворила все его роли в кино. Ее всегда поражала его способность перевоплощаться. Она преклонялась перед его талантом и мужской силой, которые последние десять лет исходили с экранов всевозможных кинотеатров, ноутбуков и плазменных телевизоров. Она откровенно робела перед ним во время съемок… Она была превосходной актрисой в жизни, но терялась, когда он был рядом с ней в окружении камер и операторов… Кира осушила бокал вина и молча протянула его Гоге. Тот, в свою очередь, безмолвно его наполнил. Кира осушила и его тоже. Дорогостоящую монопьянку прервал хриплый голос Гоги:

– Так почему ты плачешь?

– Я – никто, я не плачу, когда на меня смотрят, и я никогда себя не найду, – безжизненно прошептала она, в очередной раз передавая Гоге пустой бокал.

– Я понял. Есть предложение: будем искать тебя вместе. Только одно условие: если хочется плакать – плачь, но расскажи мне правду. Представь, что видишь меня впервые.

Кира забрала у Гоги бутылку, отхлебнула с горла пару глотков “Petrus”, опустилась рядом с ним на острые коленки и выдала:

– Здравствуй. Меня зовут Кира. Мне двадцать два. – По лицу заструился очередной поток слез. – Я живу в мире Cartier, «роллс-ройсов» и бесформенной лжи. Я живу в мире зависти и власти. Я живу в мире, где люди – дождевые черви, а жизнь обесценена настолько, что ее отбирают за деньги и ради денег. Я живу в мире роскошных отелей, фальшивых душ, постоянных подстав и бесконечного предательства. Я живу за счет человека, который вряд ли способен на любовь в ее общепринятом смысле. У меня есть подруги, которые ненавидят меня еще больше, чем я ненавижу себя. Мои постоянные собеседники – несколько бывших уголовников и убийц, уровень интеллекта которых гораздо ниже уровня дебильности. Они всегда со мной. Они всегда рядом. Мое главное достоинство – молодость, груда камней и сто сорок четыре шубы из всех известных и неизвестных зверей. Сто сорок четыре гребаных шубы, которые ни черта меня не согревают, потому что я день за днем подыхаю от внутреннего холода и одиночества. И меня абсолютно не е…т, что из-за меня постепенно вымирают представители Красной книги. Меня это не е…т, потому что я чувствую себя приложением из AppStore. Меня честно и уверенно купили. А я честно и добровольно продалась. Я – удобная программа, от которой постоянно ждут новых обновлений. Я должна правильно дышать, вовремя улыбаться и говорить только то, что от меня хотят услышать. Я должна придумывать мечты и делать вид, что благодарна за их исполнение, только вот исполняются они быстрее, чем я успеваю придумать что-то новое. Мои мечты давно умерли. Они сдохли и протухли. Вместе со мной и моим сраным «Я». Я ненавижу, как звучит мой собственный голос, я ненавижу, когда люди произносят вслух мое имя, я ненавижу себя и все, что со мною связано… Я ненавижу себя за то, что если бы у меня был выбор… я бы все равно выбрала ту жизнь, которой живу. Я бы выбрала человека, которого люблю и ненавижу одновременно… Люблю за то, что он украсил этот уродливый мир… Ненавижу, потому что из-за таких, как он, мир и представляет собой одно сплошное уродство… Мне так хотелось сниматься в кино… Так хотелось побыть кем-то еще… Кем угодно, кроме себя самой, потому что без всех этих камней, нарядов и ореолов неприступности… я – просто бездарь, никто и ранимая тварь. Мне так хотелось, чтобы хоть раз в жизни кто-то увидел и понял мои слезы… Понял. И молча их вытер.

Она больше не могла говорить и захлебывалась от слез. Он больше не хотел ничего слушать и вытирал ее слезы с долей трепета и мужской нежности – сначала руками… через секунду губами… через минуту языком… Она плакала и повторяла:

– А как же съемки?

– Милая, без нас не начнут… Тише… тише… тише…

Снова дождь. И снова не по сценарию. Кира сидела все в той же белой рубашке. На том же подоконнике. Через пять минут ее убьют, со стороны левого кармана расплывется огромное пятно фальшивой крови, а он будет с невероятной правдоподобностью прижимать к себе ее тело и повторять: «Господи… не ее… не ее… не ее». На этот раз Кира по-настоящему ждала момента своей киношной смерти, потому что ей очень хотелось оказаться в его объятиях. В том, что сцена все никак не удавалась, был определенный плюс: Кира мечтала, чтобы эти съемки продолжались вечно. Она была готова вечно умирать на его руках и вечно любить его беззаботной любовью. За последнюю неделю она полюбила его руки, жесткие складки губ, его мужественность и инфантильность, его мысли и постоянное желание ею обладать. Ей нравилось заниматься с ним сексом, нравилось все, что он ей говорил в постели и за ее пределами, нравилось, как он на нее смотрел и как он ее чувствовал. Последние пару дней возможность их страстных встреч была заметно усложнена тем, что к Кире снова приставили двух головорезов. У Владимира были очередные неприятности в Европе, и он крайне переживал за свою драгоценную девочку. Звонил он редко, так как все его телефоны привычно прослушивались. У Киры был отдельный телефон для экстренной связи с ним, а также был отдельный телефон, который подарил ей Гога. В телефоне стояла новая хохляцкая симка, память которой хранила один-единственный номер. Номер, который стал очень важным. Жизненно необходимым. В пятом айфоне Гоги Кира была записана как К-2. «Вершина, которую мало кому удается покорить, но от этого ее хочется покорять снова и снова», – шутил он.