Ирина Горюнова - Посмотри в зеркало

Ульяне в очередной раз несказанно подфартило – удалось найти подработку, за которую обещали заплатить (о, удача!) четыре месячных зарплаты, а если справится быстро, то и пять, что при ее не самом высоком окладе в умирающем киножурнале пришлось кстати. Нужно было всего ничего: записывать на диктофон разные истории из жизни довольно известного актера, а потом расшифровать, структурировать, свести воедино, чтобы издательство потом выпустило его книгу. Сначала она чувствовала себя слегка скованно, не зная, как он себя поведет и какой стиль общения выберет (у известных свои причуды), но потом попривыкла, расслабилась и начала получать удовольствие от общения.

Глеб Вартов оказался умным и ироничным собеседником, а кроме того, Ульяне начало казаться, что он обладал некоей силой, не физической, а той непознанной, непонятной, странной и притягательной до дрожи, на которую слетаются все мотыльки. У него в наличии имелось чувство такта, умение замечать обновки женского гардероба, ловить, а при необходимости и трансформировать настроение того, с кем он общался. Актер был на пятнадцать лет старше ее, обладал массивной и несколько тяжеловесной фигурой, крепкими крестьянскими пальцами, а черные волосы и глаза делали его похожим на ворона, выискивающего добычу. Истории для книги рассказывал просто, с юмором, не стремясь выглядеть «человеком с обложки». Он говорил, что прошлое это воспоминания, картинки, запахи, в которых должно присутствовать настроение, колорит эпохи, ощущение жизни, а не шекспировские трагедии и прилюдно развешанное грязное белье… Прошлое это колыбельная, которую поет мама, это вышитая ею наволочка думки, игрушечный деревянный самолет, собранный с отцом на пару, тайно выкуренная на пару с другом сигарета, смешной и неуклюжий поцелуй на школьном дворе, ночные бдения в театральном училище перед выпускным спектаклем, первый взгляд новорожденного сына в твои глаза…

Она приезжала к Глебу домой, в небольшую трехкомнатную квартирку на Трехпрудном переулке, доставшуюся ему от родителей и сохранившую обветшалый шарм прошлого: старинную мебель, картины, статуэтки, поскольку ее владелец не желал обезличивать, как он говорил, «любимую нору» модным и безвкусным ремонтом.

После записей он поил ее чаем или кофе, и они долго разговаривали обо всем на свете. Ульяну втянуло на его орбиту как маленький обломок метеорита, пылинку, которая обречена на то, чтобы вечно кружить вокруг большого светила. Ей стало не хватать этих разговоров, а на встречу она бежала так, словно стремилась к возлюбленному, хотя между ними не было ничего, кроме наэлектризованного пространства. Он стал раз за разом отвозить Улю домой на машине, чтобы она не ездила в метро, подарил ей четки, полученные от одного монаха в буддийском храме Лхасы, а как-то раз, остановив автомобиль перед ее домом, признался, что его тянет к ней, но если она ничего не чувствует – пусть забудет его слова. Ульяна растерялась и неловко сказала, что видит в нем одного из немногих настоящих, тех, с кем хочется остаться навсегда… Он улыбнулся, прислонился лбом к ее лбу и сказал «До встречи». В тот день они закончили работу над книгой. Глеб должен был позвонить через день, но звонка не было. День, два, три… Она не знала, что и подумать, робко набрала его номер, но мобильный не отвечал. «Наверное, это был элегантный жест прощания», – с горечью подумала Ульяна. Через неделю она узнала, что актер внезапно скончался от инфаркта.

Боль изгрызала ее в клочья. Ульяна ставила перед собой фотографию Глеба и говорила с ним. Рыдала, кричала, что он не имел права вот так бросать ее, что она не хочет нового страшного и незамысловатого в своей жути одиночества.

Она не пошла на похороны. Во-первых, его хоронили в другом городе, во-вторых, хотела помнить его живым, ведь она постоянно ощущала его рядом: то за спиной, то где-то чуть сбоку. Опустевшая и застывшая человеческая оболочка пугала Ульяну некой монументальной безысходностью, а справляющие по ушедшему тризну страшили тускловатостью жестов, вымученностью слез и движений, хаотичностью мелких семенящих шагов, выверенностью направлений от точки А до точки В, от нее до пункта С и так далее… Она вспоминала его хрипловатый смех, кудрявую поросль на груди в вороте полурасстегнутой рубахи, где прятался старинный золотой крест на витой цепи… Вспоминала то касание лба ко лбу, необычную нежность, и давилась слезами. Выбегала на балкон, подставляя опухшее лицо порывам ветра, мрачно возвращалась на кухню, плескала в бокал коньяк, чтобы жгучей жидкостью залить выкручивающую виски боль и успокоить обезумевшее сердце. Стремясь найти хоть какой-то выход, выплеснуть захлестывающее и переполняющее всю ее сущность горе, Уля начала вести дневник.

Люблю смотреть, как летят по ветру маленькие парашютики одуванчиков – никто не знает, где они приземлятся, и пока они летят, можно придумать целую историю: я думаю, что пока они летят – продолжается сказка.

Мы познакомились случайно, как знакомятся, наверное, все люди, и все-таки встреча наша была закономерной, потому что сразу, как только ты случайно коснулся моей руки, каждую клетку моего тела пронзило чувство узнавания, а перед глазами поплыли видения иных встреч…

Мы разговаривали как старые знакомые, которым давным-давно просто хорошо рядом, безмолвная, глаза в глаза, беседа – вот он, шепот сердец, нуждающихся друг в друге: слышишь?… Тук-тук… Я помню, первая и единственная ласка – прикосновение твоего лба к моему – оказалась значительнее любых слов или объятий: она-то и останется со мной навсегда, она одна.

В незапамятные времена встретились мы впервые: в тот самый день, когда я собирала шалфей и мяту, чабрец и другие травы, ты, подозвав к себе дикого сокола, о чем-то шептался с ним на гортанном его языке. Сорвался с твоей руки сокол, а ты, странно улыбаясь, спросил меня: