Лева Воробейчик - Полуночное сияние звезд

А потом ты упорхнула. Обернулась и унеслась в сторону своего номера, легко и изящно, несмотря на долгий путь к отелю и усталость, пронесенную нами через весь этот день. Твоя улыбка оставляет след – и если бы не срочность и спешка, с которой мне стоило готовиться к ужину – я прошел бы по нему, настигая тебя, даже закрыв глаза – такое ты производила тогда впечатление! И я захлебнулся в глазах твоих, задохнулся запахом, потеряв счет времени – даже не обращал внимания на взгляды людей, проходивших мимо. Потому как, опомнившись, я удивился, обнаружив в руках лыжи, так и не отданные в бюро. И как только я заметил это, отец бросил вслед мне фразу, одну из тех, что запоминается на всю жизнь, что навещает тебя во снах и становится ответом на самые сложные вопросы:

– Эта девочка – лучшее, что с тобой могло бы случиться здесь, сынок.

И, прежде, чем отправится наверх, прежде чем подготовиться к одному из самых памятных вечеров в моей жизни, я отвечаю ему, улыбаясь:

– Я знаю, отец, – и улыбка в очередной раз осветила его немолодое лицо. – Я знаю.

Маттерхорн был освещен прожекторами; я сидел и смотрел на него, неохотно отрываясь от своего айнтопфа. Я не мог есть без присутствия твоего, потому как мне казалось, что нарушаю я данное тебе обещание – обещание, которого никогда не было. Наши родители обменивались любезными фразами, так, что истерлась всякая грань между простым управляющим цеха и совладельцем «Зельгера», Иохимом Блассом, отцом твоим, дорогая моя. Я присоединился к ним как можно скорее, пулей промчавшись сквозь удивленные ряды постояльцев «Перрена», но, как оказалось, зря. Ведь не пришла ты к назначенному времени, а мне пришлось дожидаться тебя именно там, вдыхая вкусный запах горячей еды. И шукрут, остывающий на моей тарелке, уже не так меня к себе располагает, пока горечь от потери твоей так горька, а все кругом – так отвратительно серо. От отчаяния я не мог никак слышать голоса наших родителей, ведущих милую светскую беседу – только окно с видом на Маттерхорн привлекало мое внимание. Отец, кажется, меня вовсе не замечал, хотя речь, кажется шла именно обо мне. Стол и сидящие за ним люди абсолютно меня интересовали, но там, вдали… Вечер за окном сгущался и заволакивал собой все пространство, бывшее раньше светом, а я, такой взъерошенный и одинокий упрямо ковырял вилкой раскрасневшееся от пара мясо, думая не о том, о чем в такие моменты принято думать. Мимо нашего стола пронеслись двое счастливых детей, громко кричащих на бегу, рассказывающих всем постояльцам отеля о впечатлениях этого вопиющего апреля, не уступающего в этот раз зиме с ее холодными прикосновениями и теплыми вещами на молодых пока еще телах. Следом за ними прошла пожилая пара, словно бы давая понять, как скоротечна эта жизнь, но и как она порой бывает счастлива – это было видно в этих нежных взглядах двух людей спустя годы и расстояния, взлеты и падения, перемирия и войны, разгорающиеся каждый раз с новой, яростной силой. А я смотрел на них и слушал завывания ветра, вместо того, чтобы ловить каждое слово сидящих подле меня взрослых людей. Я был слишком задумчив, и даже немного несчастен. Отец, видимо, заранее подготовил мне выходную одежду, которую мне предстояло надеть на тот вечер – и вот я снова вижу в отблесках своей памяти, как сижу в своих прямых брюках бежевого цвета и стараюсь выглядеть как можно логичнее среди взрослых, разгуливающих по залу в черно-белых фраках. Моя рубашка была аккуратно выглажена, запонки стягивают рукава, а мой самый первый галстук был неумело обвязан вокруг шеи, давая всем понять, как часто выхожу я «в свет». А меж тем отец мой слушал выпад блистательного и неотразимого Иохима Бласса, тот, ради которого я в очередной раз оторвался от окна, не сумев опять сдержать свое неуемное любопытство:

– …Но подождите, Генри! Разве запрет на вооружение какой-либо страны – это необходимые меры, по-вашему? Отец, мой бедный отец. Он сидел рядом с с этим колоссом, неподвижным на своем месте и пытался говорить о тех вещах, что не могут поддаться пониманию простого управляющего цеха. Он пытался парировать выпад:

– Америка, на мой взгляд, уже который год ведет себя неоднозначно, – так начал он. Лицо его было немного пунцовым от вина, но он продолжает, не смотря ни на какие помехи. – Началом, безусловно, была мировая война. Ее политика невмешательства говорит о том, что по большому счету ей наплевать на все то, что происходит в Европе, пока ее деньгам ничего не угрожает. Но их кризис начала тридцатых ясно показал, что они боятся. Боятся больше, чем… -Генри, подождите, я перебью вас, – отвечал ему твой отец. – Потери Америки, может быть, были не такими масштабными, но ее позиция позволяет ясно понять, как сильно ей выгодно сотрудничество на международной арене. -Пауза. – Тем более сейчас, когда наши соседи так явно стремятся развязать новую.

– То есть вы утверждаете, что запрет на вооружение Испании нужен лишь во благо, да? – повысил тогда голос мой отец, впервые за тот удивительный вечер. И, не дождавшись ответа, он продолжил, – Но не забывайте, Иохим, что Испания – европейская держава, и кто знает, кому в следующий раз они захотят что-либо запрещать – Англии, Франции, или, может быть, и в Швейцарию со своими советам придут?!

Иохим Бласс внимательно выслушал моего отца, склонив голову слегка набок, после чего сказал мягко, но уверенно, ставя точку в затянувшемся, по-видимому, споре:

– Вы забываете, Генри, что и Германия – европейская держава. Чуть больше двадцати лет назад она уже несла ощутимую угрозу и была в состоянии расколоть мир пополам. Сейчас она – еще страшнее с ее национал-социалистическими догматами, о которых вы, верно слышали. Вы воевали в мировой войне? Скажите, Генри, воевали? – Вопрос повис в заряженном спором воздухе, не вызывая никакого отклика со стороны отца. – Мне не довелось тогда воевать. Как вы знаете, мы, швейцарцы, войны не любим. Но мой отец был мобилизован прямо на границу, недалеко от Италии. В нескольких сотнях километров отсюда, на перевале Пассо Стельвио он и многие его приятели ощутили на себе всю тяжесть войны. О, конечно это была не война, так, маленькие стычки, не более. Но он видел смерть своих друзей. Слышал взрывы, переходящие от одной страны к другой, катящиеся по линии границы, словно снежный ком, который вы можете заметить, если слишком пристально засмотритесь на Маттерхорн. И, что самое ужасное, – Иохим понизил голос так, что мне пришлось податься вперед, чтобы не пропустить ни единого слова. – Что самое ужасное, что уехал он моим отцом. А через три месяца вернулся для меня уже совсем чужим человеком. Он был сломлен, разбит, уничтожен – называйте, как будет угодно. Только это не был мой отец. Вот что делает война с людьми, Генри. А вы утверждаете, что Америка – просто зазнавшаяся верхушка трусов и глупцов, потому что они не отправляли людей на смерть и безумие. Тишина воцарилась за нашим столом. Я, еще несколько минут назад бывший в состоянии задумчивости и одиночества, вырываюсь из него. Я слушал твоего отца, и мне стало страшно – потому что я представил все это, примерив на себя. Отец мой, бывший уверенным во всем на свете, за минуту узнал, что есть на свете то, чего он не мог еще знать, чего не мог он прочитать в газете или услышать от коллег и подчиненных. И, не желая продолжать спор, Иохим Бласс сказал последнюю серьезную фразу за тот вечер, Оливия: