Дмитрий Ничей - Мудрость в пыли. Книга вторая. Острая душевная недостаточность

– Так я … это…, – растеряно развел руками рыбак, – как заказывали…

– Что ты мне рассказываешь? – закричал профессор, – этому утопленнику неделя от силы…

– Что вы! – обиженно сморщился рыбак, – Лет сто – не меньше! Я сам откапывал. Могила провалилась вся уже. Еле нашли. Местные рассказывают…

…Он вырос в затерявшейся в краю густых болотистых лесов деревушке. Его, рано осиротевшего приютила сердобольная соседская семья. Он подрастал, помогая по хозяйству, работая безотказно, но без души. И вырос каким-то… никаким. Его не прельщала шумная беготня деревенских мальчишек, их каждодневные проделки и заботы. Он предпочитал, забравшись на чердак, долго и задумчиво смотреть с крыши вдаль, туда, за горизонт. Или запрокинув голову, не мигая, вглядываться в звездное ночное небо. Но не было в этом чистой грусти или беспечной задумчивости. Он пристально всматривался вдаль, нахмурив брови и играя скулами, словно терпеливо ждал что-то, известное лишь ему одному. Односельчане считали его малохольным и кто жалел, а кто раздраженно усмехался. А он все смотрел и смотрел вдаль.

Шли годы, он вырос и возмужал. И однажды подойдя к дочери своих приемных родителей, самой красивой девушке в деревне, взял ее за руку и сказал, что хочет видеть ее своей. Та отдернула руку, словно ожегшись, накричала на него и убежала прочь. Ничего тогда он не ответил, лишь вскарабкался на чердак, закусил соломинку и играя желваками, как обычно уставился вдаль.

И однажды даль откликнулась. Поднимая клубы прогретой в мареве полдня пыли по дороге, идущей от самого горизонта под лязг железа и рев моторов в деревню вошла серая армия, щедро украшенная знаками крестов и мертвых костей. В деревне началась суматоха и тогда он выплюнул соломинку и, криво усмехнувшись, спустился со своего чердака и ушел прочь.

А после вернулся домой. Охнула мать и замер, окаменев отец. Одет он был в одежду с чужого плеча, на руке белая повязка, а за спиной винтовка. А потом он заговорил. Говорил он тихо и бесцветно, не повышая голос и оттого становилось лишь страшнее. Он говорил, что помнит все, всегда помнил и не забывал ни на мгновенье. Помнит, как любил своих родителей, будучи маленьким, как хорошо и счастливо им жилось. И как пришли однажды люди в кожаных куртках, застрелили отца, а мать угнали куда-то, тыча в спину прикладами. Как истошно кричал он, хватаясь за юбку матери, пока не отшвырнула прочь его чья-то беспощадная рука. Все помнит, до мгновения. И то, что один из тех, в кожаных куртках – их старший сын, который после этого перебрался в город – тоже не забывал ни на минуту. Но теперь все будет по-другому. Потому, что пришло его время. Дождался он его. И теперь их очередь быть лишь безмолвными свидетелями происходящего, повлиять на которое они больше не в силах. И еще: он пришел за их дочерью…

Словно удар кнута, рассекая воздух, заставило его отшатнуться, прервавшись, материнское проклятие. И дрожащая в гневе рука указала на порог. Ничего и тогда не ответил он, едва заметно передернул плечами и, как обычно, закусив соломинку, вышел прочь.

Ночью оставшиеся в деревне мужики ушли в лес, оставив после себя скорченные тела попавшихся на пути захватчиков. А поутру началась суматоха. Забегали солдаты в серой форме, замелькали кресты и мертвые кости, загомонила чужая речь. И тогда он, следуя указаниям серого офицера, взял с собой одетых как он сам скаженных братьев-близнецов с дальнего хутора и вместе с ними с винтовками наперевес пошел по избам.

Уже горели первые избы и висели на столбах односельчане, когда он вошел в столько лет бывший ему родным дом…

А когда вышел на двор и потянулся за травинкой, чтобы сорвать и привычным жестом вставить в зубы, заметил, что пальцы его перепачканы в крови. Он поднес ладони к лицу и стал пристально разглядывать их. Кровь. Он оглядел себя. Кровь. Рубашка испачкана. И брюки на коленях. И сапоги. Чертыхнувшись, он велел суетившимся поблизости близнецам поджечь дом.

Поздней ночью, когда пьяные близнецы горланили песни о несчастной судьбе, он как прежде взобравшись на чердак и закусив соломинку, вглядывался в ночное звездное небо. И никто не знал, о чем тогда думал он, что творилось у него на душе…

Но однажды снова поднялась суматоха, заревели моторы и, поднимая клубы горячей пыли, серая армия покинула деревню, оставив непонятно для чего всего пятерых солдат. Жители зашептались, что пришла добрая весть о приближении родной освободительной армии. И во главе передового отряда скоро войдет в деревню старший сын загубленной предателями семьи. И справедливая кара настигнет всех, никому не укрыться. Недолго уже осталось…

А он лежал бессонной звездной ночью, глядя в потолок. И ни о чем не хотелось ему думать, а просто так лежать, ощущая всепоглощающую собственную пустоту. Но за окном вдруг раздались сухие выстрелы партизан, напавших на оставшихся в деревне врагов и предателей. Он вскочил с постели и, схватив винтовку, бросился из дома. Он бежал в темной ночи по цветущему разнотравью, бежал к лесу, петляя, спасаясь от пуль заметивших его и пустившихся в погоню. Он достиг леса и стал метаться между деревьев, все ближе и ближе слыша треск сучьев под ногами своих преследователей. И хотя он знал места, в которых вырос, как свои пять пальцев, в темноте ночи все равно угодил в болото. Сомкнулась над его головой, с утробным звуком выбрасывая пузыри, болотная жижа. Раздосадовано сплюнул один из не догнавших его партизан. И ночной лес опустел…

Но не приняло его даже затхлое лесное болото. Никому не ведомо как, но вскоре оказалось его раздутое тело на краю болота в сочной зеленой траве. Обнаружившие его ушедшие за ягодой дети с испуганными криками прибежали в деревню, о чем и перебивая друг друга рассказали всем. И под покровом ночи озирающиеся по сторонам братья-близнецы притащили его тело обратно в деревню. Разбудив старого священника, велели совершить над безобразным трупом обряд отпевания. Священник, замахав руками, отказался наотрез, сказав, что за былые его дела ни в жизнь бы не стал его отпевать, а уж утопленника-то… Переглянулись братья, удавили старого священника, и затолкав черный труп своего сослуживца в оружейный ящик, сбросили в залитую дождевой водой свежевырытую могилу на деревенском кладбище. Засыпали землей, воткнули в ногах связанный из палок крест. Усердно сопя соорудили табличку, вырезав имя и даты на расправленной консервной банке, примотали проволокой к кресту, постояли молча недолго и растворились в ночи.

А могила со временем, осела, покосилась и заросла травой. И осталась существовать она проклятым местом в деревне лишь потому, что односельчане, памятуя о произошедшем, не рискнули разорить ее, обходя стороной от греха подальше…