Светлана Сухомизская - Год лягушки

– Ой, это ты кому-нибудь другому рассказывай, не мне. И даже если бы ты не была влюблена в него, он бы постарался, чтобы это случилось… Но с тобой ему не придется напрягаться… Разве только самую малость, просто чтобы закрепить полученный результат.

О Господи! За что ты определил мне в подруги одних только всезнаек? Почему я не дружу с наивными, чистыми созданьями, которые ничегошеньки не ведают, не соображают, не понимают и безоговорочно принимают на веру все, что им ни скажешь?

– Да почему ты так уверена?!

Катька пожала плечами:

– Просто сужу по себе. Если я знакомлюсь с кем-то, мне обязательно нужно, чтобы он в меня влюбился, даже если он мне задаром не нужен. И Богдан такой же, поверь мне.

Мне стало немного не по себе.

– То есть, ты считаешь, что я ему задаром не нужна?

Катька вздохнула:

– Да я же не про это тебе толкую! Я говорю тебе, что он не способен устоять перед соблазном. Ты не сможешь такое терпеть…

– Послушай, как тебе не стыдно! Я с ним только познакомилась, а ты мне уже предсказываешь его измены. Может, у нас с ним вообще ничего не будет!

– Ну, если только ты будешь о-очень сопротивляться. А интуиция подсказывает мне, что ты не будешь.

Глинтвейн неожиданно кончился. Я на всякий случай погоняла воздух в трубочке и спросила:

– И это все, о чем ты хотела меня предупредить? Я-то уж боялась, что он многодетный отец или у него невеста-кинозвезда, с которой я никак не смогу состязаться.

– Кто знает, – задумчиво ответила Катька. – Впрочем, что с тобой разговаривать, тебе в нем сейчас нравится все. Даже шрам у него на лбу.

Я запротестовала. Хотя, честно сказать, шрам мне нравился ужасно, не могу сказать почему.

– А знаешь, откуда у него этот шрам? Разбил машину всмятку, Врезался в столб. Сам вылетел через ветровое стекло. Вождение в нетрезвом виде, против которого ты так часто и так гневно выступаешь. Без прав год проходил. А мог бы сбить кого-нибудь…

– Но ведь не сбил! – возразила я.

– А на спине у него татуировки – на каждой лопатке изображено по маленькому крылышку!

О, Господи… Спасибо, что не церковь с куполами, и не якоря с парашютами!

– И какие крылышки? Надеюсь, стрекозиные?

– Нет, самолетные! Что за дурацкий вопрос! Птичьи, конечно! Но, конечно, имелись в виду ангельские…

– С ума сойти! – фыркнула я и прищурилась. – А ты-то откуда знаешь?

Катька слегка покраснела:

– На пляж всей компанией ездили – на карьер в Лыткарино. Я его специально не рассматривала, но я же не могла вообще на него не смотреть… К тому же он какой-то девице плел, что он-де падший ангел, с черными, обожженными молнией крыльями!

Хихикая, я покачала головой:

– А татуировки-хвостика у него на копчике ты случайно не разглядела?

– Мы ездили на обычный пляж, не к нудистам! Так что насчет хвоста на копчике тебе придется самой выяснять!

– Ну, если что, ты будешь во всем виновата. Я и на страшном суде скажу: вините во всем Катьку – рассказала мне о его татуировках. Разожгла любопытство. Теперь я не успокоюсь, пока не увижу их своими глаза…

Не договорив, я схватила сумку, из которой доносился мотив арии Кармен из одноименной оперы Бизе – мобильник призывал меня к ответу.

Ария Кармен означала, что звонит женщина. Вызов с мужского номера в моем телефоне сопровождался маршем Тореодора – из той же оперы. Не могу вспомнить, когда я в последний раз слышала эту приятную мелодию. Хотя нет, помню – недели три назад мне звонил парень, с которым я училась на курсах английского – хотел, чтобы мы в «Событии!» напечатали рекламу его фирмы. А! И еще на прошлой неделе я по какому-то срочному делу понадобилось верстальщику Теме. Вот вам и все тореадоры.

А если кому интересно, что играет мой мобильник, когда на дисплее отражается незнакомый номер или вообще ничего не отражается, то я и сама уже плохо помню. Кажется, марш Радецкого.

Не успела я, нажав кнопку, приложить трубку к уху, как Аглаин голос замогильно провещал:

– Срочно приезжай в клуб «Мандарин». Манечка Сергевна по пьяному делу сдала тебя с потрохами. Гангрена стала спрашивать, где ты. Я, как ты велела, сказала, что лежишь при смерти. А Манечка Сергевна напилась водки, лыка не вяжет и давай говорить, что ерунда, что ты выглядела хорошо, глаза блестели, щеки румяные. А Гангрена сказала, что она очень расстроится, если тебя не будет на этом празднике – как будто ты ее младшая сестра – любимая, но маленечко придурочная. И знаешь, я бы на твоем месте приехала, на всякий случай… Береженного бог бережет… Короче, я тебе адрес продиктую, а ты как знаешь…

Помертвевшими пальцами я нашарила в сумке блокнот и ручку, записала адрес, выслушала пояснения и сказала:

– Сейчас буду.

Через пять минут я, оставив Катьке деньги, след от губной помады на щеке и торопливые слова прощания, отбыла из «Кофейного Экспресса» навстречу своей горькой судьбе.

Одно дело – саботаж и диверсии в тылу врага, и совсем другое – открытое вооруженное восстание. Похоже, Гангрена считала, что отказ посетить ее торжество должен быть подкреплен по-настоящему уважительной причиной – такой, как сломанная нога, острый приступ аппендицита или преждевременные роды. А поскольку благополучно залеченный зуб едва ли мог считаться одной из таких причин, то мне следовало бросить все – и мчаться на праздник, репетируя по дороге милую извиняющуюся улыбку. В противном случае… Гангрена умеет отравить человеку существование: мелочными придирками, внезапными колкостями, несправедливыми замечаниями, неприятными намеками – и прочими ядовитыми снадобьями из своего богатого арсенала. Стоит только начать, а потом – одному Люциферу в преисподней известно, когда ей это надоест – возможно, только когда я сломаюсь и положу ей на стол заявление об уходе. За время работы в «Событии!» я уже два раза с трудом перебарывала такое желание, и в третий раз оно могло взять надо мной верх, со всеми вытекающими последствиями – необходимостью искать новую работу – может быть, даже долго и нудно, – занимать деньги у мамы, а устроившись, мучительно привыкать к новому коллективу и новому начальству – которое, как все знают, редко оказывается лучше старого.

Ничего страшного, утешала я себя, утирая с лица снежинки, ставшие водой. Побуду немного в ресторане, поем от души, возмещая себе вычтенные на именинницу полсотни заработанных потом и кровью североамериканских долларов, помозолю глаза Гангрене… может быть даже, опустившись на самое дно лакейства и холуйства, скажу приторный низкопоклоннический тост… И тихо, по-английски, испарюсь – на свободу с грязной совестью.

На княжеский пир я прибыла, когда веселье уже разгоралось, потрескивая и подмигивая маленькими язычками пламени. На ресторанной сцене, правда, обещанной Ляли Берендей не оказалось. Вместо нее в желтом луче софита сидела на барном табурете усталая декольтированная дива – немолодая и некрасивая – и пела прокуренным голосом салонные романсы и ресторанные песенки вековой давности. На меня немедленно накатила нестерпимая тоска, но, к счастью, остальные гости Гангрены были люди бесчувственные, и праздник медленно, но верно набирал обороты.