Глеб Шульпяков - Книга Синана. Сердце за темным Босфором

Ужин был во дворе. Семейства учителей уже расселись за столами и чинно изучали меню. Делали тихими голосами заказы. Одеты все в темное, никаких белых штанов. А рядом полыхает огненный факел, бросая на столы адские отблески.

– Балык? – спросил я официанта.

– Балык йок, – откликнулся тот.

И с любопытством уставился на меня.

Я заказал мясо.

Пока я выбирал и заказывал, на подиум вынесли аппаратуру, а теперь возились с проводами. Потом к микрофону вышла красивая крупная девушка в обтягивающем черном платье. Блестки на черной ткани мерцали. Учителя стали хлопать. Девушка сделала вид, что смущена, и запела.

Она пела грудным голосом, поворачиваясь то к одним столикам, то к другим. И я невольно засмотрелся на то, как блики огня льнут к ее открытой спине.

Я вернулся в номер и снова встал перед окном. Солнце давно село, город исчез. Но по цепочкам огней я видел, где кончается вода залива и начинаются холмы Стамбула.

Слева светилась первая четверка минаретов. Красные стены, белые башни – это Святая София. Чуть правее мечеть султана Ахмеда, что у ипподрома. А там, где должна была быть Сулеймания, в небе чернела пустота. Знаменитую мечеть сегодня почему-то не подсветили. Дальше справа, на самом краю, светилась еще одна. У этой мечети был один минарет и как будто охранял ее – там, на отшибе.

Я закрыл окно и включил кондиционер и телевизор. Вытянулся на простынях. Во дворе звенели посудой, иногда раздавались женский смех и плеск воды. Бубнил диктор. Постепенно шум стих, и я начал различать голос. Этот голос что-то бормотал на чужом языке. И чем громче он бормотал, тем глубже в сон я проваливался.

Был он греком, говорили они, что спорить, ибо кто сведущ более грека в прекрасном? Да что вы, отвечали другие, это неправда, ведь он был армянин, кто же лучше армянина знает толк в искусстве камня? Но тут подавали голос третьи, был он турок, этот человек, говорили они, потому что нет на земле того, кто более турка ведает о божественном промысле.

Так что же нам делать? Жили-то в деревне и греки, и турки, и армяне, и бог его знает, как перемешались их крови – пятьсот лет назад! – однако деревня та была христианской, посему одну вещь мы можем держать за подлинную, а именно: что крестили его, как и положено, на сороковой день в местной церкви, где осталась, пока не исчезла, об этом событии запись, что числа такого-то в году таком-то крещен сын деревенского плотника и дано ему при крещении имя «Юсуф», что по-нашему значит «Иосиф».

И вот проходит с той поры двадцать лет, умирает великий султан Баязид, по прозвищу Молниеносный – ибо был он скор на поле брани, – и берет империю другой султан, сын того Баязида, девятый по счету Осман, и зовут его Селим, по прозвищу Грозный – был он зол на поле брани, – и всю жизнь проводит этот Селим в седле, приумножая земли империи, так что теперь на карте есть и Персия, и Сирия, и Египет, и – чудо из чудес – святые города Мекка, Медина и Иерусалим.

Тогда-то, спустя двадцать лет, что прожил он в той самой деревне, обтачивая то камень, то дерево, а то просто слоняясь по желтым закоулкам, и появляется на горизонте пыльная туча. Смотрите, кричат с колокольни, как она растет, эта туча, смотрите! Нет уже горы Эрджияс, не видно ее снежных вершин, потому что огромным тюрбаном встала эта туча над пустыней, и вышли из тучи ратники, пешие и конные, числом не менее сотни.

Разве война пришла в Анатолию? Это кричат с колокольни. Разве падишах оставил нас и некому защитить деревню? Да и зачем кому-то нищая деревня, чтобы ратникам, как пешим, так и конным, числом не менее сотни, брать ее приступом?

Но когда входит пеший отряд в деревню, видят они, что это рабы султана, одеты они в красные кафтаны, на пиках у них конский волос, а шапки из белого войлока да с длинным хвостом, ниспадающим на спину.

Закон есть закон, это говорит среди них главный в тюрбане с пером цапли, а кто забывает закон, мы сперва повторяем: вот, слушайте. Милостив наш султан, позволяет он жить на своей земле тем, кто считает богом пророка Ису, и совершать обряды, как указано в книгах, тоже позволяет. Пусть, говорит он, соблюдают эти люди свой закон, как им предписано, работают пусть и умножают себе подобных с миром на земле нашей, но пусть не забывают, что цена этому миру названа, а значит, будет в том нужда, волен султан забирать из деревень христианских юношей себе на службу, посему – что стоишь, святой отец, глаза выпучил, полезай звонить в свой колокол или что там у тебя в хозяйстве, деревянные колотушки – полезай, собирай людей деревенских на площадь, да не забудь книги, где тобою помечено, кто и когда народился в приходе за последнюю четверть века.

И пока святой отец ищет свою книгу, те открывают свою, ее читает главный над ними, и вот что сказано в той книге. Сперва, сказано там, отдели от прочих юношей свинопасов, ибо нечисты, и пастухов, ибо строптивы. Ищи среди оставшихся того, чей волос будет черным, жестким, а тело прямым и немалым в росте, и упругим на ощупь пусть будет оно, и широким в кости, да чтобы видно было сквозь кожу, как по жилам свершает движение кровь. Пусть голова у него будет круглой, а шея толстой. Должно иметь ему ягодицы поджарыми, а живот впалым, плечи широкими, а глаза черными. Вот если видишь такого, выбери и положи на стол, или на ровный камень, или на землю и смотри на него со вниманием, ибо если губы сухи, обметаны, то это геморрой, если глаза опухли и сонные, то водянка. Об эпилепсии расскажут тебе вены, не вздуты ли, а цвет белка – про желтуху. Если же нет этих признаков, но видишь, что обкусаны у него губы и чесотка по всему телу, брось такого, болезнь его неизлечима и называется меланхолия.

И вот оказывается, что парень этот, плотников сын Юсуф, в самый раз по книгам подходит. Ладен он телом и даже недурен с лица, потому как смотришь на такого и видишь – да, прав, кто считает, что красота вложена Аллахом в глаза и брови, а волосы созданы для восхищения. И вот теперь этот ладный скуластый широколобый Юсуф – в стороне. Выводят его из толпы вместе с такими же, черноволосыми и поджарыми, и с пером на тюрбане начальник оглашает: этих возьмем! Они нам годятся. И пусть приготовят им в дорогу еды и питья и одежды, через час мы выходим, и путь наш не близок.

Они расходятся по домам, эти юноши, а в домах темно, прохладно и тихо, потому что темно там всегда и прохладно всегда, ибо устроены дома на треть в землю, то есть в камне они устроены, а вот тихо тут впервые, потому что никто из домашних, а их семеро по лавкам, не знает, плакать или радоваться. Родная кровь! Но ведь и в деревне что ему делать? Тут особо не разживешься, нищета в этой деревне, пыль да жара, так уж лучше Константиния, столица, там какая жизнь, а здесь – что? Потому-то и тихо.