Глеб Шульпяков - Книга Синана. Сердце за темным Босфором

Отец проектировал новый квартал, и они познакомились на стропилах – как в старом советском кино. Поженились, но жить решили в Турции, где отцу предложили хорошую работу. С тех пор я его не видел.

Мать говорила, что первое время он присылал посылки и письма. Но она выбрасывала их не открывая. Из какого города они приходили, не помнила или не хотела помнить. А потом посылки приходить перестали.

Зачем он уехал? И как жил в чужой стране без нас? Я отправился в Стамбул, чтобы написать книгу об архитекторе, да. Но все чаще мне кажется, что я просто хочу найти ответ на эти вопросы.

Когда отец ушел от нас, я первое время страшно скучал. Но постепенно к тоске стало примешиваться другое чувство, и это было чувство свободы. Что отныне я свободен и могу делать что пожелаю. Терять и жалеть нечего.

Странное, пьянящее это было ощущение. И вскоре оно завладело мной полностью.

В школе мы часто ходили «на башню». Так называлась пожарная каланча, которая стояла на окраине города у леса. Стальной каркас и открытая лестница – пять пролетов с площадками – вот что это была за каланча. Мы, начальная школа, залезали невысоко, только на первую «ступень». Дальше было просто страшно. Те, кто постарше, сидели на второй – курили и горланили. А все остальные площадки считались неприступными.

Мы висели, как орехи на ветке, на этой башне бесконечными летними вечерами. Мы рассказывали друг другу небылицы – о мальчиках из какого-то вечно параллельного класса, которым удавалось забраться на самый верх и спуститься целыми и невредимыми, или о мальчике из соседней школы, который упал с этой лестницы и разбился. А когда темнело и лес вокруг чернел, садились на велосипеды и ехали по домам.

Матери про башню я не рассказывал. Но однажды в воскресенье, ближе к вечеру, когда ранец собран, а полдник съеден, я выкатил велик. Что на меня нашло? Не знаю.

Мать сидела за швейной машинкой и не заметила, как я вышел.

Через полчаса я прислонил свой «Школьник» к стальной опоре. Поднял голову. Башня выглядела погруженной в себя, обернутой в тишину и небо. А крошечная смотровая площадка просто терялась в нем. Но я все равно полез. Сжимая холодные поручни, я карабкался, пока не уперся головой в люк. Откинув крышку, вылез. Не поднимая головы, лежал. Слушал, как сердце колотится о теплые доски.

Сколько времени я пролежал? Раскинув руки, распятый на этих теплых досках? Боясь приподняться, встать – чтобы не вылететь, не упасть в небо? А вокруг шумел лес, подсвеченный закатом. Красивое, торжественное это было зрелище.

И тогда я заплакал. От страха, от обиды – разревелся как младенец. Потому что земля внизу лежала, как вода на дне колодца, темная, далекая. Потому что никто не знал, где я, и не мог мне помочь. И потому что лес был далек и красив, и если я разобьюсь, он останется таким же красивым и далеким.

Я лежал на досках и плакал, а башня только тихо гудела на ветру, который путался в переборках. А потом я успокоился, так же внезапно. Успокоился и встал на ноги. Посмотрел вокруг – на лес, небо. Вытер слезы и даже сплюнул. Посмотрел вниз, где узкая спичечная лестница терялась в сумерках.

И стал спускаться на землю.

…Дома на столе стоял компот. Я взялся за ручку, но чашка выскочила и разбилась. Шарик изюма покатился по полу. Руки дрожали и на следующий день, когда мы писали диктант. Они дрожали и пахли сталью и ржавчиной еще пару дней. И никаким мылом я не мог вытравить этот запах.

О своем подвиге я никому не рассказывал. Зачем? Все равно бы мне никто не поверил. А повторять подвиг мне не хотелось.

По вечерам мы по-прежнему собирались на башне и рассказывали небылицы. Задирали вверх головы, где летела недостижимая смотровая площадка. Мечтали – и разъезжались по домам. А потом прошло много времени. За это время мне довелось много куда подняться. На крыши и колокольни, строительные краны и средневековые соборы. Даже на шпиль Петропавловской крепости. Но перебирая их в памяти, я вижу только пожарную каланчу. Ту самую, которая одиноко стоит посреди моего детства.

Корабль развернулся на Босфоре, мы возвращались. Впереди, иссеченный перьями минаретов, поднимался на холмах Стамбул, а по берегам тянулась кустистая набережная, с которой мальчишки, выжидая, когда мы поравняемся, прыгали в воду.

Тут и там на берегу виднелись небольшие деревянные усадьбы. Заросшие кипарисами, с резными верандами, они буквально висели над водой. Лесенка из такого дома вела прямо на сходни, к лодке. На перилах стояли цветочные горшки, висели амулеты. Тут же рядом сушилось белье. Все это были отголоски старого Стамбула, когда люди плавали на работу через Босфор, а жили тут, в деревне, в Азии.

Среди усадеб попадались выгоревшие.

– Очинь-очинь старые дома, – перехватывал мой взгляд Мехмед. – Никто не живет в такие дома. Но охранять государство. Нельзя сносить! Памятник….

Мы разбирали с подноса пробирки с чаем.

– Но! Земля дорогая здесь. Старый квартал – очинь престижно. Бизнесмены хотят строить новые дома, большие дома. Старые дома мешают строить новые дома. Тогда бизнесмены нанимают плохих людей, и плохие люди поджигают старые дома. Памятник сгорел – земля свободный. Турецкий бизнес, полный вперед!

Корабль пересекал Босфор. Девушки в драпировках достали камеры, загомонили – казалось, мы идем прямо под киль сухогрузу, который надвигался сбоку. Остальные пассажиры тоже с любопытством смотрели, чем кончится дело. Даже продавец чая поставил поднос и вышел на палубу.

Из трубы вырвался ошметок черного дыма, раздался гудок. Наш капитан прибавил ходу. Сухогруз тоже загудел, у меня даже заложило уши. Все на палубе замерли. На секунду показалось, что столкновение неизбежно, но в последний момент мы проскочили, протиснулись. А там, откуда мы выскочили, теперь двигалась черная стена в ржавых подтеках, высокая и бесконечная.

Когда сухогруз прошел, Азия была далеко.

Мы высадились в Топхане, где у самой воды белел словно точеный или вырезанный из бумаги павильон.

– Мечеть Нусретие. – Мехмед показал пальцем в небо. – Знак победы.

– Над кем?

– Такая история! – Он засеменил впереди, размахивая руками, как будто хотел ухватить пустоту. – Ах такая история! – слышалось из полумрака. – Девятнадцатый век, янычары делать в городе мятеж. Хотел еще деньги, еще власть хотел. Жадный! За что султан Махмуд убивал янычар, пушками убивал.

– Но зачем, зачем?

– Как это? – останавливался. – Столько лет вино, грабеж, разврат. Нихарашё! Столько лет турецкая слава – турецкий позор. Плёхо! Надо смыть позор! Больше нет в Турции янычары. А мечеть есть. Нравится?

Садовая беседка, увеличенная до размеров слона.