Глеб Шульпяков - Книга Синана. Сердце за темным Босфором

И все, уводят их пешим ходом вон из деревни. Увидим ли снова? Зачем их уводят? Неизвестно! Но как повторяется в небе картина… Вот снова тюрбаном поднимается пыль, и не видно горы Эрджияс; снова желтый воздух клубится до неба и черное солнце качается в нем, как каменная люлька. Но странное дело: картина-то прежняя, а вот пыль оседает быстрее. Она сворачивается, как шерсть в клубок, когда много ее висело да сохло на палках, а теперь нет, не видно, исчезла. А почему так происходит, с пылью, неизвестно, хотя есть соображение, что оседает она так же скоро, как прежде – ветра-то нет, как и не было, – просто смотрящему, кто прощается и у кого глаза на мокром месте, кажется, что расставание будет вечным – потому и время для такого летит, несется.

Утром меня разбудил стук в дверь. Я вскочил, бросился к дверям. Зашиб со сна коленку.

– Кто?

В дверную щель проникла женская рука. Свертком нетерпеливо помахали. Когда я взял сверток, дверь с силой захлопнулась. Я похромал в душ.

Из ванной меня снова выдернули, это был звонок.

– Дорогой господин, доброе утро, – зачастил мужской баритон без пауз, – как выспались, я ваш гид, мой имя Мехмед, сейчас ваш завтрак, потом наш город, жду внизу, всего хорошего, пака-а-а.

На завтрак были холодное яйцо, козий сыр, пара маслин и кофе. Пригубив его из чашки, я с наслаждением почувствовал, как по нёбу разливается густой обволакивающий вкус.

Новый Мехмед оказался старым Мехмедом – за рулем сидел мой вчерашний и улыбался. Мы медленно тронулись. Район Бейоглу, где находилась моя гостиница, был похож на лавку подержанной мебели. Дома старые, в разных стилях – как мебель из разных гарнитуров. Узкие обшарпанные комоды фасадов. Узкие эркеры. Неба над головой не видно, зато много тени; прохладно; пока воздух свеж, дышать можно.

На скамейках и ступеньках сидели небритые люди. В тапках на босу ногу они курили и пили чай. А рядом громыхали стальные жалюзи лавок. Доставались гитары, вентиляторы, какие-то хитроумные насосы с приборами.

Стоило мне открыть окно, как рядом возник мальчишка.

– Бир миллион, – словно из-под земли вырос.

Я сунул в окно сиреневый миллион – получил бутылку.

Она была ледяной и покрыта каплями испарины.

– Первое знакомство Истанбул – пароход плывет Босфор! – Мехмед виртуозно продирался сквозь трафик. Мы припарковались. Стоило нам остановиться, как машину облепили торговцы. Бублики, горы персиков, подносы с устрицами – все это качалось и кружилось перед глазами.

– Пожалюста! – Дверь распахнулась.

Когда я вышел из машины, торговая толпа расступилась. Это была пристань Эминёню. И блошиный рынок, и закусочная, и билетные кассы, и автобусная стоянка – все на одном пятачке. Залив тут глубокий, судно может подойти к берегу вплотную. Пристань.

Мехмед исчез за билетами, я остался один в толпе. Лица кружились, рты что-то выкрикивали, руки мелькали. От всего этого мне вдруг стало не по себе. Захотелось куда-нибудь спрятаться. Чтобы скрыть волнение, я поскорее надел черные очки. Сел у воды на парапет. И тогда все вокруг как будто встало на свои места. Я успокоился и огляделся. Рассмотрел рейсовые суда, как они причаливали один к другому и висели у пристани, как рыбы на кукане. Как смешно все это хозяйство ходит на волнах ходуном. И как отчаянно пассажиры балансируют, чтобы сохранить равновесие.

Наконец из толпы вынырнул Мехмед. Коротконогий, рубашка навыпуск, смешной. Он стоял и махал руками, и рубашка у него задиралась до пупа.

Я обрадовался, увидев его. Мы стали подниматься на судно. Рядом зазывала подсаживал на борт молоденьких женщин. Задрапированные в черное, они семенили по трапу, который опасно елозил. Девушки визгливо смеялись, а ветер с Босфора задирал им подолы. Под черной тканью сверкало розовое исподнее, но никакого смущения девушки, кажется, не испытывали.

Мы сели на верхней палубе. Пропуская большой лайнер, суденышко на минуту застыло, просто замерло на холостом ходу. Перед глазами тут же встала и закачалась Новая мечеть. Потом за кормой вспенилось, мы пошли полным ходом.

Неожиданно грохот мотора, базарный гомон, эстрада, гудки – все вдруг зазвучало на одной ноте, как оркестр перед выходом дирижера. Это на пристани заголосили, как петухи, муэдзины. Голоса летали над заливом, сливаясь в пронзительный вой. Но уже спустя несколько секунд раздался другой призыв. Он падал откуда-то сверху и звучал глубже и неистовей. Это великая мечеть Сулеймана призывала на молитву, и все ее четыре минарета, казалось, вибрировали в раскаленном воздухе.

Нужно сойти, решил вдруг я. Сейчас, сию минуту. Как если бы решалась судьба и что-то важное, роковое осталось там, на пристани.

Поднялся, взялся за поручень.

Но волна страха так же быстро схлынула.

Мехмед вопросительно посмотрел на меня.

– Все в порядке, – ответил я.

Мы выходили в Босфор.

Мой отец работал в архитектурном бюро и много времени проводил в разъездах. Обычно в дорогу его собирала мать. Я любил смотреть, как она укладывает в портфель бритву, зонтик, журналы. Ставит к выходу тубу с чертежами.

А потом делал то же самое.

Я вытаскивал из-под дивана его старый портфель и засовывал туда наш большой будильник. Будильник почему-то всегда шел первым. Потом складывал книжку «Денискины рассказы», карандаши и резинки, линейку. Циркуль и куски миллиметровки, где на обороте голубели старые отцовские чертежи.

«Вечерку» с телепрограммой.

Что еще? Кипятильник тащил из кухни, там же брал консервный и перочинный ножи, ложку с вилкой. В карманы прятались футляр для очков и носовые платки. Жестяной фонарик на круглых батарейках, старый материн кошелек с проигранными лотерейными билетами вместо денег. Билеты на поезд Москва – Одесса, неизвестно откуда взявшиеся.

«Командировка» находилась в кладовке. Там лежала необъятная бабушкина шуба, торчали по углам лыжи и лыжные палки. Висела раскладушка. Под траченными молью мехами чернели старые чемоданы со стальными уголками – «приданое», говорила мать. Совсем в глубине, за чемоданами, пылилась коробка с елочными игрушками и дремал Дед Мороз.

И вот однажды отец не вернулся. Прошло два месяца с тех пор, как он уехал, а потом мать выбросила его вещи. Так я остался без портфеля и без миллиметровки. Спустя время мне сказали, что мы будем жить одни, потому что теперь у отца другая семья.

Так я впервые услышал слово «Турция».

Когда я учился в старших классах, мать рассказала, что отец познакомился с этой женщиной в Ташкенте. Она была турчанкой и намного его младше. Училась на переводчика и приехала в город с делегацией.

«Тогда все кому не лень таскались туда с делегациями», – говорила она.