Наталья Волохина - На том берегу

Всю жизнь моя бабушка была домохозяйкой, совсем не советская профессия, да и праздника такого не было в её дореволюционном детстве. Каждый год дедушка, моложавый, красивый мужчина, в Женский день особенно тщательно наряжался, уходил на работу и возвращался в подпитии. Бабушка возмущалась. Она его очень ревновала, а тут, совершенно ясно, что наряжался для дам и оправданно весело проводил с ними время. Подарок ей, разумеется, преподносил, но присутствовать на служебном застолье супруге было нельзя. Однажды бабуля придумала вот что: «У них на работе праздник, а у меня дома». И 8-го марта пригласила неработающих подружек в гости. Набралось три с половиной человека: тетя Валя, тетя Надя, золовка Фаина и я.

Меня считали за половинку по росту и возрасту. Не помню, по какой причине в тот день я с удовольствием прогуливала школу. С детства отличаясь аполитичностью и презрением к формализму, я ненавидела процедуру официального поздравления в классе. Мальчики дарили девочкам, закупленные чьей-то мамой на собранные деньги, одинаковые подарки, читали нелепые стихи, учительница торжественно-именинным голосом несла разный вздор и все чувствовали себя участниками идиотской пьесы. 23-го февраля (День Советской Армии) все повторялось, только теперь одаривали девочки. Однажды наша «классная», славная, толстая математичка, решила изменить обряд, предложила каждому преподнести, что захочется, но одариваемого выбрали не по желанию, а по жребию (чтобы не обидно было). Дома я спросила папу, что подарить однокласснику (мальчика «вытянула» хорошего, он мне нравился). Отец ответил, не задумываясь, мол, дарить надо самое ценное, что бы сама хотела получить. Подарила – мое любимое роскошное издание арабских сказок. Одноклассницы и их родители, видно, имели другое мнение, обошлись расческами, мелкими сувенирами, короче, я выглядела полной дурой и парня засмущала (сразу зашептались о нашей симпатии). 8-го марта, помня мою историю, мальчишки не выделывались – подарили всем зеркальца и прочий сувенирный хлам. На следующий год учительница от своей затеи отказалась.

Тети пришли нарядные, принесли к столу свои кулинарные шедевры и наливочку. Выпили, закусили, поздравили друг друга. Поздравляли интересно, не то, что в школе. Это всё были женщины, пережившие войну, а бабушка и раскулачивание. Они поздравляли друг друга с тем, что выжили, что сберегли и вырастили детей, вспоминали, смеялись, плакали, пели. Потом бабушка взяла гитару, заиграла, стали плясать. Запели частушки: «Ах, проклятая война, что наделала она! Позабрала мужиков, не досталось женихов!.. Кому Федя, кому Вася, кому Коля Голышов… кому чо, кому ни чо, а кому через плечо!». Валя и Надя выражения в частушках пропускали, заменяли, а Фаину, как известную матершинницу, бабушка предупредила: «Смотри мне! Ребенок тут!». Файка терпела, как могла: «Оба-оба – зеленая ограда!», «Обана, да обана, вся деревня в елочку». Но где там! То и дело под бабушкино шиканье и общий хохот вырывалось: «Ох, елка стой и березка стой, первый раз вижу я мужика с мандой!». Запыхались, уселись за стол и запели свое, женское: «Что стоишь качаясь, тонкая рябина…», смахнули слезинки вдовые подружки. «Отчего такие песни невесёлые в праздник?» – раздалось от порога. Это дед пришел, с первыми весенними цветами, с подарком. Застолье изменилось. Сразу почувствовалось – мужчина рядом. Женщины преобразились, расцвели, защебетали. А он успевал за всеми ухаживать. Потом взял балалайку, кивнул жене: «Давай нашу!». И гитара подхватила перебором знакомую мелодию: «Степь да степь кругом…».

Дедушка проводил всех женщин. Две жили неподалеку, а Фаину посадил в автобус. Так закончился официальный праздник «8-е марта» для неорганизованных домохозяек.

Снежинки были огромные. Под фонарями кристаллы искрились, переливались, как блестки на шубе ватного Деда Мороза. Если смотреть на свет сквозь намерзшие инеем ресницы, получалась радуга огней из игрушки «калейдоскоп». Мороз щипал щеки, студил ноги, гнал скорей в тепло, а красота задерживала, и маме приходилось дергать мою руку в варежке. Если бы не мама, я бы плелась, конечно, разглядывала, пока не занемели от холода пальцы на руках и ногах. Дома бы поплатилась страшной ломотой в отогревающихся конечностях. Вечная история – красота требует жертв. Взять елочные игрушки. Какие красивые они были в моем детстве! Но хрупкие! Задел еловую веточку – сказочный заснеженный домик «дзинь» об пол и на меееленькие кусочки, и слезы. Мама знает, как вдохнуть новую жизнь в порушенную красоту. Нужно завернуть осколки в плотную бумагу, растереть пустой молочной бутылкой и «оп-ля!» – блестки как из сугробов на улице, даже лучше. Теперь нужно вырезать картонную корону, оклеить ватой, сверху тоже намазать клеем и посыпать драгоценной стеклянной «пудрой». Сказочно! Как у принцессы, как у Снегурочки, как… Когда взрослых нет дома, можно надеть мамины туфли на каблуках, корону, бусы с елки и танцевать, петь перед зеркалом. Каблуки мешают, и губнушки не хватает, но мама не красится, а туфли можно и скинуть.

Солнечный зайчик от зеркала, луч сквозь тюль, мерцание голубой звезды, которая жила прямо напротив моего окна много лет, всегда завораживали. Я проверяю себя каждый раз, когда славливаю красоту – засматриваюсь или нет? Да – облегченно вздыхаю – со мной все хорошо. Вечером в зазвездившемся небе первым делом отыскиваю свою подружку. Почему-то я думаю, что это Венера.

Серебряный морозный узор на стекле, грубое подражание которому рисуют кругом под Новый год, нужно успеть рассмотреть, пока окна не «заплакали». Потом бабушка выдаст две стерильные тряпочки для утирания этих плакс. Солнце взойдет и окончательно высушит множество оконных глазиков, они заблестят радостно – облегченно, как у деток после прощенных обид.

Свет преломляется в голубых папиных глазах. Он ведет меня из детсада, вернее, несет на одной руке, а я заглядываю ему в глаза, рассматриваю отражение солнечных лучиков. Можно прищуриться и посмотреть на закат и красное пламя будет почти до самого дома у меня под ресницами. Так бывает, если сильно надавить пальцами на опущенные веки и резко отпустить, но это не солнце, а кровь – другое. Багровой стрелой летит в нас закатный свет, когда дядька пускает лошадь в галоп и крепко держит меня перед собой, а я ловлю ртом ветер и глазами мельканье вокруг. Под ложечкой холодок, но не ору, то ли от страха, то ли из упрямства.

С дядей всегда много света и цвета. Капельки воды на веслах драгоценными бусинами, ослепительный блеск речной глади за кормой лодки. Изумрудно – переливающиеся под ветром и солнцем юные листочки, вдоль дороги. Мы едем в запряженной лошадкой коляске, обдаваемые сквозь лиственное сито, светящимся дождем! Ярко – желтые цветы акации, превращенные дядькой в свистульку. Шок от Врубелевского «Демона». Огромный альбом с репродукциями на коленях девятилетней девочки. Дядя вручил мне его и ушел по своим делам, даже не подозревая, о том, что натворил. Картин были сотни, но запомнился именно Демон. Похоже на удар током, к тому времени опыт имелся. От опасного электричества тоже есть свет – искры, но дело может кончиться слезами. Дергаю за шнур утюга (не за вилку, как было велено) и вижу веер искр. Удар, ожег, вопль, распухшая синяя ладошка, испуганные теткины глаза – голубые, как у отца. Искры могут быть просто из глаз. Врезалась переносицей в жесткий угол холодильника, похоже на бенгальский огонь, от удивления даже боль сначала не почувствовала.