Наталья Волохина - На том берегу

В лесу никто не мешает разглядывать свет. Солнечный луч пробивается сквозь плотные кроны деревьев, в нем медленно плавают пылинки. В тени их нет, они все слетаются в эти лучики, а говорят, что только растения тянутся к свету. Рано утром, в пионерском лагере, можно отойти на несколько шагов в сторонку от домика и, присев на корточки, замереть перед капелькой на земляничном листочке, пока, разбуженное горнистом множество ног, не разрушит хрупкую красоту. Днем горн ослепительно искрится в пионерской комнате, вечером искры от костра возбуждают, греют, прожигают майку и шорты. Если подержать прутик в огне, можно раскаленным кончиком рисовать мерцающие магические знаки в воздухе.

Когда-нибудь я увижу другой свет, а пока мои земные глаза видят свет земной и все чудесное через него, и это огромное счастье – ВИДЕТЬ!

Я жалела бы любимого дядю за глухоту, если бы могла представить, как это – не слышать. Жалко мне стало его, когда я услышала нечаянно, как он поет. Во время вечернего пения после ужина, на праздничных застольях он молчал. Музыкальное семейство никогда не заостряло на этом внимания. Он читал по губам, а если не слышал, то его окликали громче или прикасались легонько. Все было так естественно, и я долго не понимала, что он плохо слышит. На своей половине к домашнему телефону дядя приладил световой сигнал, я решила – для красоты. По утрам, если дядечка не приходил к завтраку, бабушка, боясь, что он опоздает на работу, посылала будить. На предложение позвонить, отшучивалась: «Дядька твой спит, как медведь в берлоге, из пушки не разбудишь, не то что, телефонным звонком».

Наше притяжение с дядей было взаимным, и если рядом не шлялся злой петух, а огромный волкодав был надежно заперт, я ускользала на другую половину при первой возможности. Услышав странные, похожие на плач, звуки из-за двери, замерла столбиком, решив, что дяде плохо, ринулась спасать. Он не плакал, он… пел, завывая громко, как все глухие, да еще пытался себе аккомпанировать на отцовской гитаре. Пел ужасно фальшиво и так вдохновенно – яростно, что вены вздулись на шее и на лбу. Я не узнала ни мелодии, ни даже слов, наверное, от шока. Не помню, сколько это длилось, но самое страшное случилось, когда он меня увидел. Его шок был не меньше моего. Воцарилось молчание. Встретились два взгляда: мужской – полный невыносимой муки, стыда и детский – полный изумления, сострадания. Я мгновенно поняла, что значит «он глухой». Невыразимая жалость стиснула детское сердечко, слезы хлынули градом, дядя очнулся, прижал меня к себе и молча поглаживал по голове. Ни слова не было сказано, он простил мне жалость так же легко, как я прощала детские обиды. Тот случай сблизил нас еще больше. Конечно, я никому не рассказала, даже любимой бабушке. Со временем поняла, как она оберегала сына, ничем не привлекая внимания к его недостатку, приучив к этому всех домашних.

Я выросла бы другой, мир вокруг стал иным, если бы природа не наделила меня слухом и голосом. Пение настолько естественно участвовало в познании мира и выражении чувств, сотворении жизни, что я не могла представить, как можно по-другому. Мамино пение и легкое похлопывание при укачивании – покой, тепло, сонливая истома. Бабушкины песни за работой, задорные отцовские песенки, чтобы уйти от щекотливых материнских расспросов, мощный дедовский бас, передающий все душевные волнения нашего молчуна, озорные частушки двоюродной тетки с притопочкой на семейном празднике – из этого и состояла жизнь. Все можно пропеть, поправить, выплеснуть, сделать через песню. Потому и невыразимо жаль было моего глухого родного человека.

По вечерам, после ужина, играли в лото, карты, домино и, конечно, пели. Дедушка играл на балалайке, бабушка на гитаре. В молодости они выступали в любительском оркестре народных инструментов. Красавец отец разбил не одно женское сердце своим пением под гитару. Едва я подросла, стала петь за игрой, за работой, за столом вместе со всеми. Бабушка вздыхала: «Смотри, певунья, пропоёшь своё счастье!». Частушка, городской и классический романс, народные песни – все вошло, вросло, стало частью меня. Когда появились проигрыватели, телевизоры, бабушка, страстная любительница технических новинок, немедленно завела их у себя. И тогда полилось: Шульженко, Бернес, Трошин, Пьеха, Кристалинская, Воронец, Зыкина. Я, думаю, не смогла бы воспринимать классическую музыку так остро, как сейчас, если бы не музыка из бабушкиного дома. Классику слушала мама, детдомовская девчонка, завороженная чудесными, необыкновенными звуками. Но и её восприятие музыки выросло из народной песни. Она пела русские и украинские, родные для неё, песни. С трагическим сюжетом, протяжные, трогательные, красивые. Как бы она ещё выжила в жуткое военное детдомовское время?

Когда в мою жизнь вошли Окуджава, Высоцкий, меня поразило соединение мелодики слова и музыкального звука. Как немногим раньше слилась для меня проза Паустовского с музыкой Грига, Моцарта. Пробуя новый синтезированный продукт на слух, на соединение с моим внутренним ритмом, обнаружила, что они управляют мной, я ими, а вместе, мы управляем слушателем. Невероятная возможность, как при пении, передать страсть, боль, нежность, с помощью речи и музыки, увеличить «температуру» чувств, усилить остроту восприятия. Стихи Лорки в сопровождении музыки Андреаса Сеговии производили невероятное, гипнотическое действие даже на людей «глухих» к музыке и поэзии. Не столько смысл, сколько энергетический эффект этого действа, создавал необычайный душевный подъем, который многие запомнили на всю жизнь. Часто люди узнавали мой голос, услышанный при исполнении стихов Лорки. Позже силу воздействия речевого магнетизма, я наблюдала во время своих психотерапевтических сеансов, консультаций. Донести до человека главное с помощью мелодики слова, его энергетики – самое действенное.

По-прежнему удивляюсь, отчего люди не лечат себя таким простым способом, как пение, музыка. Все плохое и хорошее можно пропеть. Ненужное уходит, лучшее растет. Тяжело на душе, запою протяжненько, из самого нутра: «Ой, ты степь широооокая…» или «Среди долины ровныя…», глядишь, полегчало. Устала душой и телом, Моцарт вернет силы, наполнит. С ним всегда хорошо, как дома, у мамы. Не двигаюсь вперед, Бетховен, пожалуйста. Часто задают вопрос о любимой музыке, вынуждая признать мою всеядность. Что делать, если я и рок, и рок-н-ролл, и хоровое пение, и много еще чего люблю. Музыка, как жизнь, разная, она и есть жизнь. Дар Божий!

Помню, танец с моим постаревшим дядей. Он вел, идеально чувствуя ритм. Глухие слышат всем телом, всем своим существом, всей душой. Там, где он сейчас внимает музыке сфер, душа идеальный орган слуха, надеюсь, что в следующей жизни Господь вернет его земной слух.