Лариса Харахинова - Одегон – 03,14

© Лариса Харахинова, 2015

© ООО «Написано пером», 2015

Бытует мнение, что коли выпало в империи родиться, то лучше родиться в каноническом большинстве: гегемоном сильного пола, с серебряной ложкой во рту, и чтоб из твоего окна была видна площадь, как минимум, цветами красна, и как максимум – просто Красная. Конечно же, максимум лучше минимума, а утверждения о ложке и площади фактически равносильны друг другу.

Дашке же повезло с точностью до наоборот. Родилась она в стране, где царила гегемония пролетариата, бурятской девочкой в учительской семье, в краю зеленых площадей, точнее, в маленькой сибирской деревне. И поскольку серебро, да и золото, и прочие семейные ценности канули, вместе с их носителями, в пучине 30-х и ранее, то ложки в доме на момент её рождения имелись только алюминиевые, что в середине третьего квартала 20 века, в отличие от века предыдущего, считалось уже совсем не комильфо. Даже можно сказать, что фраза «и ложки-то у них алюминиевые» была той самой, распоследней, после которой спасти репутацию семейства было практически невозможно.

Впрочем, на ту часть Сибири, где родилась Дашка, сие утверждение не распространялось. Край был зелен и чист в помыслах и промыслах своих.

Цивилизация, то есть то, что мы понимаем под этим словом, его, конечно же, коснулась, но, к счастью ли к несчастью, не всеми гранями. Та грань её, что возводит на пьедестал алюминиевые ложки в эпоху их расцвета, и подвергает безжалостному остракизму, как только те становятся дешевле золота, оставив, тем не менее, саму ложку мерой всех вещей, – эта грань ещё не успела свершить экспансию в самые глубины сибирских руд. Народ тут был проще и естественнее в своих запросах и потому тянулся друг к другу, независимо от рода и вида своего, и своих занятий, что, при плотности населения в полтора человека на квадратную версту, было вполне объяснимо. Ложка была просто ложкой и служила людям по прямому своему назначению. Человек был человеком, а также другом, товарищем и братом для другого человека, и тоже служил, да и просто жил, даже в глуши, где нет порой ни дорог, ни сопутствующих им бед и прелестей цивилизации.

Но к деревне, куда годовалую Дашку привезли, дорога пролегала. Хоть изнеженный горожанин и скажет категорически, что назвать её дорогой нельзя ни в коем случае, особенно после дождичка в четверг, но неправ неженка: дорога есть то, что может привести к цели. Даже если она каша-размазня, сквозь которую можно продраться только на танке или «касемьсоте».

Дорога в наших краях, скорее, понятие метафорическое, и качество её всегда воспринималось как данность.

Дашку везли в кузове трактора «Беларусь», где, помимо 20-летней тети, на руках которой она восседала, стояла группка девушек, человек 5–6, ехавшая стоя, держась, как в популярном танце «летка-енка», за спину друг друга, и всю дорогу хохоча и распевая песни. Кузов бы, наверное, согласился с тем неженкой, что отрицал наличие дороги. Его кренило то влево, то вправо. Его укачивало, почти тошнило, из одной обочины в другую и все-таки укатило так, что все стоящие девушки повалились на дно кузова. А юная тетя, на чьих коленях доверчиво восседала Дашка, съехала к правому борту вместе с Дашкой на руках. Потом девушки повыпрыгивали из кузова и приняли лялечку на руки, да так и донесли до самой деревни, передавая из одних объятий в другие, поскольку Дашка была слишком мала, чтобы ходить по таким грязищам, да и ходить она ещё толком не научилась. Она находилась в процессе освоения этого важного жизненного навыка, начатого в Баргузинской долине и законченного в Харасгае, что переводится с бурятского как ласточка, у подножия Гэрын-Хада, где прошло почти все её дошкольное детство и жили бабушка с дедушкой.

И поля, и леса навеки остались в памяти Дашки как изумрудная долина золотого детства.

Две речки Зун-гол и Барун-гол окаймляли деревню когда-то, но Барун-гол уже во времена Дашкиного детства пересохла из-за безжалостной вырубки лесов выше по течению, как выражался папа – «из-за жадности человеческой», и представляла собой ручей, то уходящий в землю, то выныривающий из неё. А вторая река, на которой раньше стояла мельница, тоже высохла до такой степени, что Дашкино поколение уже соревновалось в перепрыгивании речки без разбега и в беге по кочкам, обильно сидящим вдоль русла и густо поросшим куриной слепотой.

Говорить о Дашкином детстве можно долго и счастливо, но в данном повествовании ограничусь лишь словами, что детство у неё было золотое. И повезло ей в том, что родилась она в Советском Союзе. Если на земле и был когда-нибудь Золотой век, то длился он недолго. Его хватило ровно на Дашкино детство, захватив отрочество и юность, которая была, на самом деле, затянувшимся детством. А потом были лихие девяностые.

Когда Дашка родилась, мама хотела назвать её Даримой. Красивое бурятское имя Дарима. Оно в любом языке звучит красиво: по-русски в нем слышится слово «Дар», в английском оно созвучно слову dare. Но в свидетельстве о рождении старательная девушка, заполнявшая документ, записала имя через букву «О», решив, видимо, что, коли слышится «А», надо писать «О».

А во взрослой жизни пришлось ей носить в основном имя Даша. «Дарима, значит, Дарья – будем звать тебя просто Даша». Поскольку любимую бабушку официально звали Дарьей Дардановной, то Дашка не сопротивлялась, и даже сама со временем представлялась как Даша.

Папа совершенно не расстроился ошибке в имени, обнаруженной лишь дома, спустя почти месяц. Любой казус судьбы он умел представить таким образом, что даже сама судьба поражалась его жизнеутверждающему умонастроению и подкидывала эти казусы с таким постоянством, словно проверяла на прочность его оптимизм и чувство юмора.

«Ну и пусть будет Дорима! Чем тебе не нравится это имя? – сказал папа маме. – Послушай, как прекрасно звучит – «До Рима!». Да это же самое гуннское имя! Мы же все-таки, не забывай, потомки гуннов. Ведь по-бурятски как «человек» звучит? – Хун! То бишь гунн! Глядишь, и дочь твоя когда-нибудь до Рима доберется». Мама сдалась и не пошла исправлять досадную описку. Так и осталась Дашка Доримой, гуннским потомком. А также Дорой, Дориком, Дорусей, Дарой, Дариком, Дарусей, Дашей, Дачей, Дочей, Риком, Римом, и Д`Ором, и Одором, и Диоримой, и каких только обращений к себе не услышала Дашка за свою жизнь. Велик и могуч был поток сознания её друзей, каждый из которых стремился придумать ей уникальное имя.

Как корабль назовешь, так он и поплывет. Эта мудрость была известна ещё до эпохи экранного капитана Врунгеля. Дашка же полностью соответствовала своему паспортному имени. Была бы Даримой, может, и сложилась бы её судьба по-другому согласно слову Дар. Но досадная описка в метрике лишила её тихой прелести ровной жизни, и папина шутка про гуннов оказалась чуть ли не пророческой.