Татьяна Имайкина - Город

Я в то время был неоперившимся юнцом, представителем типичных пролетариев, что иногда тратят свои карманные деньги на квинтэссенцию философии, не задумываясь, какая ценность налита в обыкновенную бутылку. Я наведывался в эту палатку, стаивал в очередях, рассматривая отражавшийся в стеклянной витрине необъятный мир. Мне нравилось, что через отражение можно было безнаказанно разглядывать покупателей, особенно, конечно, представителей женского пола, но, безусловно, не таких прекрасных, как вы, – Алексей Дмитриевич учтиво кивнул в сторону Валентины Петровны.

– Шло время, – продолжал он. – Палатка процветала. Однако судьбе было угодно добавить несколько капель яда в бочку с благоуханным вином. Однажды хозяин лавки пропал без вести. Говорят, в ночь, когда обнаружили его пропажу, кто-то видел в отражении витрины (а может, то было не отражение?) человека в странной одежде, напоминавшей римскую тогу. Как бы то ни было, предприимчивый армянин исчез. Лавка перешла в руки ушлого таджика, который тоже по непонятной причине как сквозь землю провалился лет через пять. И снова королёвские свидетели утверждают, будто видели в отражении стеклянной витрины того самого римского гражданина. После ушлого таджика палаткой заведовал расчётливый киргиз, затем – ловкий молдаванин, позже – оборотистый узбек. Так палатка скакала по рукам наших братьев, но что самое удивительное – каждый хозяин пропадал без вести, а в отражении стекла появлялся тот самый призрак. Вы даже можете поискать в хронике того времени упоминание о странной судьбе стекляшки, если, конечно, хорошенько покопаетесь в архивах. Но продолжу.

О палатке пошла дурная слава среди мелких предпринимателей. Никто не хотел с ней связываться, дабы избежать участи предыдущих хозяев. Палатку забросили, витрина её опустела, стены покрылись пыльным налётом, стёкла побили, так что осколки усеяли асфальт. Казалось, это конец. Именно тогда и появилось название – стекляшка. Люди шли мимо разбитого стекла, символизировавшего уходящее время и уходящее братство. Они забыли историю палатки, забыли римского гражданина. Палатка превратилась в привычный городской фон, утратила своё назначение. Но потом наступили лихие годы.

Лихие годы поставили на ноги многих людей, желавших вести своё собственное дело. Наш наукоград быстро разделили на зоны влияния, и тот, кто главенствовал в здешнем районе, наместник самого главы города, заметил заброшенную стекляшку. Он сразу понял, что это перспективная стратегическая точка. Согласовав захват территории с главой города, предприниматель стирает старую стекляшку с лица земли, а на её месте возводит магазинчик, стены которого обивает белым сайдингом. И вуаля – стекляшка возродилась из пепла! Проклятие, преследовавшее предыдущих хозяев стекляшки, срикошетило и, пощадив предпринимателя, ударило в главу города! Глава города пропал без вести, и с тех пор никто не желает долго занимать эту почётную должность, осознавая всю опасность заманчивого на первый взгляд положения.

Но это ещё не всё. Говорят, что иногда по улицам Королёва бродит призрак римского гражданина. Он ищет ту, старую, стекляшку, но никогда не найдёт её, а потому будет вечно скитаться по городским улицам. И беда тому, кто увидит его, ибо пропадёт он тогда с концами.

Публика стекляшки притихла. Слова Алексея Дмитриевича произвели сильное впечатление на наших алкашей, которые до сих пор и не подозревали, что земля под их ногами была опутана древней легендой. Королёв в их глазах вдруг приобрёл космическое значение, да простят нам этот каламбур. Город, имеющий свой собственный миф, разительно отличается от любого другого города. Ореол таинственности, причастности к великому и непреходящему позволяет разглядеть за миражами повседневности монументальный образ, неповторимую действительность. Быть жителем такого города – большая ответственность, и алкаши это осознали.

– Мне кажется, я слышал подобную историю, – пробормотал Пётр Петрович.

– Вполне возможно, что я видел отражение римского гражданина в витрине той палатки, когда был маленьким, – задумчиво произнёс Сашка. – Да-да, припоминаю, точно видел, но, в силу возраста, не придал этому значения.

– А я помню разбитое стекло на этом самом месте, – заявил Михаил Иванович. – Даже один раз порезался об него. Вот шрам до сих пор остался, – и он задрал штанину на левой ноге, показав публике тонкий белый след на коже.

– А я однажды разговорился о погоде с тем армянином, – вспомнил Петрович.

– А я покупал сигареты у ловкого молдаванина! – воскликнул Михалыч.

– А тот таджик – мой дальний родственник! – крикнул Митрич.

Так, мало-помалу, все обитатели стекляшки доказали свою причастность к городской легенде. Но дальше всех пошёл Катулл Александрович:

– А римский гражданин – это я.

– Как так? – оторопела публика. – Ведь столько лет прошло, вы тогда ещё мальчишкой были, когда вся эта история началась!

– Очень просто, – сказал Катулл Александрович. – Это моё воплощение, моё материализовавшееся самосознание, моя совесть, мой дух. Неважно, где в тот момент находилось моё молодое физическое тело; главное, что моя духовность уже начала своё странствие под лучами вечного солнца. И она уже тогда начала бороться с несправедливым оболваниванием населения, с нерегламентированной идиотизацией потребителей.

Алкаши не нашлись, что на это ответить, но сама идея, что Катулл Александрович мог быть мифологическим персонажем, им понравилась. Это надо было обдумать. За это надо было выпить.

Возможно, именно эта мифологичность образа Катулла Александровича дарила ему негласное превосходство над остальными, притягивала к нему людей и вызывала их невольное восхищение. Вся фигура седого пенсионера, носившего современную одежду, излучала древнее достоинство, уверенность в победе могучей правды. Вокруг Катулла Александровича всегда вертелось множество людей, ловивших каждое его слово: так повелось ещё со времён его работы в институте, когда он выступал перед нерадивыми студентами. Правда, Катулла Александровича иногда терзали смутные подозрения, что студентам были нужны вовсе не его мысли, а его подпись в зачётной книжке, но он с филологической увлечённостью продолжал обстреливать молодняк парадоксами, цитатами и афоризмами, выставляя напоказ свою эрудицию. Теперь же, вместо только начинавших взрослеть людей, перед ним стояли сложившиеся столпы маргинального общества, королёвские уличные философы, у которых не было никаких корыстных целей и которые искренне восхищались Катуллом Александровичем.

Давайте полюбуемся на них, пока в Королёве наступила негласная сиеста. Пётр Петрович, в распахнутом жилете, медленно потягивал светлую жидкость и крякал от удовольствия, щурясь на осеннем солнце. У его ног удобно расположился на коврике Михаил Иванович, этот старомодный отшельник, не представляющий себе жизни без открытого воздуха. Неподалёку, присев на заборчик, напевал какую-то песенку Сашка. Алексей Дмитриевич задумчиво глядел на прохожих. Безмятежность была разлита в воздухе, ленивые мухи жужжали в тусклой зелени, редкие машины поднимали клубы пыли, стучали тонкие каблуки, шуршала метла дворника, лаяли облезлые собаки, звенели невидимые бутылки, шумел рыжий экскаватор, гудел самолёт, мягко шелестел ветер, кричали маленькие дети, ворковали голуби – город исполнял свою обычную урбанистическую симфонию. Музыка города, не затихающая ни днём, ни ночью, сочилась из всех щелей, проникая в уши бредущего в разные стороны дремлющего населения. Монотонный ритм городского существования зомбировал королёвских жителей, вводил их в потребительский транс, гипнотизировал, лишая воли и индивидуальности. Но эта музыка, убаюкивающая все стремления и помыслы у обывателей, настраивала Катулла Александровича исключительно на творческий лад. Он не хотел поддаваться всеобщей спячке и не мог позволить ей поработить своих друзей. Поэтому он зорко следил, чтобы обитатели стекляшки не забрасывали свои великие дела и развивали в себе скрытые таланты.