Сергей Усков - Черта ответственного возраста

– Не жизнь, а малина! Но чего-то тебе не хватает. Может денег?

– Денег, известно, всегда не хватает. Пенсию вроде исправно платят, да мала пенсия, гроши какие-то. Как её получу, пенсию, делаю расчет в тот же день, как дожить до следующей пенсии, сколько в день тратить рубликов будет позволительно. Еще и в заначку положить требуется, хоть самую малость, но положить.

– Хозяйственная ты, бабушка, предусмотрительная. А я было подумал, что спишь целыми днями, с боку на бок переворачиваешься.

– Сплю поболе, сынок, чем раньше. Молодой была – целыми днями робила, думала, отосплюсь на старости. Вот пришла старость – спится да не так. Жить осталось может несколько годков… жалко умирать, хотя и жизнь подлючая чаще. Раньше сила была, так копейки получали и в одежке одной десятками лет ходили, война, разруха, потом вроде как жизнь справилась – опять какая-то инфуляция! Откуда она взялась, кто её придумал? Говорят, чтобы русский народ по миру пустить всё это придумано, чтобы сгинули; так фашисты от евреев освобождали землю… Однако и её пережили, нынче гляди: машин сколько, ровно ходить разучились, через дорогу не перейдешь. Соседка моя шкаф деревянный купила, дак он дороже коровы!.. Скоро уж придем, вот и улочка наша началась.

– И часто картошку возишь? – зачем-то спросил юноша.

– Да где часто, нет не часто, – сказала старуха и, помолчав, лукаво прищурилась, воровато насторожилась, успокоено обмякла и тихо прошамкала:

– Картошечку энту я с базы слямзила, стибрила получается. Мы с Анисьей, соседкой моей, на четвертой овощной базе, на сортировке картошки робим. Я смекнула: на воротах сегодня как раз Дашка стоит, соседка тоже наша, прихвачу с собой мешочек картошки – что мне, грешной, за него будет? Семь бед – один ответ. Зато с картошкой пол зимы буду. Ноне картошка пятьдесят рублёв за кило! А водка девяносто рублёв! Когда такое было? В войну токмо было такое.

Неожиданная откровенность старухи, её признание в воровстве на грани бахвальства, снова жутким холодом покоробило юношу.

– Так значит картошка ворованная! – Заволновался он, распаляя себя. – Ты, старая перечница, ты – божий одуванчик, своровала картошку! Ты, оказывается, гнусная воришка! И меня втянула в это грязное дело. А я, дурак, тащу, стараюсь. Гуманизм. Милосердие. Сострадание… Эх! слова эти не для нас с тобой. Да и вообще для кого эти слова!? У тебя, наверняка, на десяток таких мешков денег хватит. Но ты и в самом деле расчетливая и бережливая, хозяйственная и смекалистая, предпочла просто-напросто стащить, что плохо лежит. Неужели так просто можно нарушить закон? Не мучаясь, не тревожась. Нет и тени переживаний! Знай же, одна из бед в том, что все мы, россияне, живем не по закону, но по понятиям! Мы делаем то, что выгодно в данный момент, но не как дОлжно по закону, по установленному порядку, по правилам, у которых нет исключений! Понимаешь, нет у закона исключений, – с благородным гневом выпалил юноша.

Несколько мгновений он пристально смотрел на старушку – резко повернулся и зашагал в обратную сторону. Старушка побежала за ним, причитая:

– Сынок, соколик, куда ты?! Разворачивайся. Что за напасть такая!

– Картошку я свезу на склад. А тебя следовало бы сдать в полицию. Вот куда!

– Что ты, сынок? Очумел? Да что убудет с мешка, что ли. Пожалей ты меня старую.

– Ты можешь говорить что угодно. Мне все равно, что ты скажешь. Я знаю: главное – справедливость. И никогда не лгать.

– Ну, чего ради ты взялся мне пособить. Шел бы своей дорогой.

– Дорога у всех одна. Идти по ней надо вместе – иначе будет катастрофа!

– Какая корова? Я ничего не знаю. Я-то причем тут. Да за что мне на старости, да и всегда, всегда горе такое. Почему одни несчастья у меня да труд каторжный, всю-то жизнь маюсь. Ты знаешь, что пенсии у меня только-толечки на квартплату и хватило бы, ежели не субсидии. Ихнею субсидию, чтобы получить – сто раз вспотеть придется, в ножки не одному покланяться. Все мои сбережения сгорели в одночасье – заграбастал рыжий чуб с уральским пельменем, с кого спрашивать? Малая моя заначка – уйдет сразу, как заболею по-праски. Ты бы посмотрел как в мои годы робили, и не платили ничего. Нас баб на лесоповал гоняли. Окопы рыли в полный рост. Мужика у меня убили, брата в лагерях сгноили, из избы моей выгнали новые бары-бояре, землюшку кормилицу отобрали, чтобы хоромы свои барские построить. Козу милую продать пришлось. Скажи, где твоя справедливость? Эх, что говорить, что говорить…

Тут старушка села на снег и заревела навзрыд как малый ребенок, размазывая ссохшимися ладонями слезы по лицу, причитая и жалуясь на своё неприкаянное сиротство, на раздавленные каторжным трудом годы жизни, на своё вековечное несчастье, горе и обиду. Слова тонули в горьких всхлипываниях.

Невыносимо острая жалость к плачущей сгорбленной бабушке невольно охватила юношу. Он скорее подошел к ней, взял за руку и попросил:

– Не плачь. Ну, пожалуйста, не плачь. Будь по-твоему: отвезу я картошку тебе. Отвезу, честное слово. Пойдем же. Хрен тут разберёшься с вами со всеми.

Сказав это, юноша несколько пал духом: тогда и он получается вор, соучастник хищения. Каковы бы не были его размеры – это мерзко, гадко, это падение. В чем же честь? «Во имя чего поступить? – мрачно соображал юноша. – Во имя некоей правды, справедливости? Но где она и в чем? Я был убежден: совесть, честь – это важно. Прежде всего совесть! прежде всего честь! Что в совести суть гения человеческого существования, его происхождения и развитие. Отступать от своей главной сути – значит отступать от данного Богом и равнозначно природой предначертанного. О, жизнь! Как могут быть запутаны твои дороги! Какое мучение может быть жить! Боюсь разувериться в главной идее. Иначе останется – тихо умереть, сгнить заживо. Всегда умирают, когда уходит вера, за ней покидают силы. Мне кажется, я близок к этой черте. Дело, безусловно, не в картошке. Но бывает последняя капля, что переполняет чашу. Считается шизой, своею волей навсегда остановить сердце. А не шиза ли жить и знать, что в тебе умерло всечеловеческое я, угасла божественная искра. Зачем пустая надежда, сопровождающаяся до гробовой доски…Что, если здесь существенен и второй момент: часто бывает и так, что для понимания исключительно важного надлежит испытать смертельный ужас, почувствовать дыхание могилы. Если я возьму в руки пистолет и поиграю им, со взведенным курком, у виска – похожу мгновения по шаткой дощечке над пропастью царства Аида. Пойму ли я еще что-нибудь? В тот момент, когда уже готов буду спустить курок – вдруг отложу выстрел, скажем до утра. Утром погляжу: не дрогнет ли рука по-настоящему нажать на курок. Возможно, вместо былой решимости самоустраниться придет некое философское понимание какой-то истины. Я обрету вновь равновесие и перспективу».