Александр Чикин - Котелок спирта

© Александр Чикин, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Два архангела схватили сержанта, сорвали с гимнастёрки петлицы, и выволокли его из камеры. Протащив по коридору, растворили двери и швырнули в гигантский зал. Он не упал только потому, что сшиб с ног двоих в офицерской форме. Офицерские петлицы были вырваны с мясом, и он не знал, как к ним обратиться, когда бросился их поднимать. Первый, с разбитым лицом и перебитой рукой, неестественно болтавшейся в рукаве, послал его матом и остался сидеть. Второй, хоть и был весь в крови, тяжело опёрся на его руку и, неожиданно легко встав, пошёл прочь от двери, навстречу ровному и сильному ветру, несущему хлопья сажи и смрад палёного мяса.

– Как зовут, сержант? – сидящий у двери здоровой рукой взял перебитую выше локтя руку и бережно устроил её на коленях.

– Фёдор, – сказал сержант, покосившись на свой воротник и, окончательно оторвав болтающуюся на лохмотьях левую петлицу, спрятал её в карман гимнастёрки.

– А меня – Серёга. Оттащи-ка меня от двери: не ровен час, ещё кто-нибудь из неё вылетит, – офицер протянул закопченную пятерню, неожиданно блеснувшую золотым кольцом. – Звание можешь не спрашивать: оно нам тут не понадобится.

Фёдор взял его под бока и потянул по земле, в сторону от двери, вдоль облупившейся стены. Циклопическая стена простиралась от горизонта до горизонта. Где-то вдали, примерно на равном удалении от створок двери, больше угадывались, чем различались явно, такие же створки других дверей, за ними ещё и ещё, пока стороны стены не терялись в тёмной мгле. Где-то там, почти на границе этой мглы, неслышно распахнулись двери и выбросили в зал, покрытый как ковром Сталинградской степью, крошечную фигурку. Человек, казавшийся на таком удалении светлым призрачным пятнышком на фоне мрака, пошёл от двери, пригибаясь от встречного ветра.

– Есть табачок, Фёдор? – спросил офицер, с облегчением привалившись к стене.

– Не курю, – сержант смотрел на низкие чёрные тучи, несущиеся над степью. Наткнувшись на стену, они поднимались куда-то вверх, клубясь в нескончаемом горизонтальном вихре.

– Я пойду, Сергей, – Фёдор посмотрел на сидящего. Тот кивнул, и вяло взмахнул ладонью, отпуская его от себя.

Впереди лежала промёрзшая степь. Кое-где, сквозь серый, чахлый бурьян, просвечивали грязные плешины мелкого снега. Где-то вдали, в темноте облаков едва уловимо вспыхивали зарницы, и больше кожей, нежели ушами, ощущалась низкая вибрация нето канонады, нето грозы. В призрачных отблесках у далёкого горизонта угадывались Кавказские горы, и Фёдор, взяв за ориентир пик повыше, направился к ним. Ушедшего вперёд офицера уже не было видно, и только иногда сержанту попадались его полузаметённые следы на снежных удувах, и местами, на голой, промёрзшей глине, между чахлыми кустами полыни, были видны брызги крови. Прошло много времени, прежде чем Фёдор увидел его впереди, лежащего ничком в бурьяне. Расстрельная команда, сидела рядом, смакуя дым самокруток. Время от времени, кто-нибудь вставал, чтобы подменить копавшего могилу, а он, в свою очередь, присаживался на место вставшего и закуривал. Их командир стоял у края ямы и наблюдал за работой. Заметив идущего к ним сержанта, начальник недружелюбно посмотрел на него, достал из шинели белоснежный платок, выронив при этом из кармана какие-то мелкие косточки, и протёр слезящиеся от ветра глаза. «Проваливай!» – буркнул он. Фёдор, глядя на комья глины, вылетающие из ямы, обошёл могилу и пошёл дальше к намеченному вдали горному пику.

Оглянувшись через какое-то время, он не увидел ничего, кроме смутно сереющей стены у горизонта и свежего холмика земли, едва различимого в полыни. Почему-то ему вспомнился его дед, лежавший в такой же неприметной могиле в дальнем углу деревенского кладбища. Тут же сквозь облака пробился луч света и упал на внезапно позеленевший бурьян, съёжившийся от этого, и превратившийся вдруг в обычную зелёную траву, словно подстриженную табуном деревенских гусей. Посреди этой лужайки, за каким-то наспех сколоченным из неструганых досок столом сидели на лавках дядья Фёдора: старший – Пётр с женой Акулиной и погодки – дядя Илья и дядя Прохор. Напротив сидел дед Егор.

– Посиди с нами, Федюша, – позвала тётка Акулина сержанта.

– Как же мне сидеть с вами? – растерялся Фёдор. – Разве вы не умерли?

– Так, умерли, конечно, – вступил в разговор дед. – Теперь тебя поджидаем.

– Значит, я тоже… – сержант замялся, стараясь подыскать что-то другое вместо пугающего его слова.

– Не робей, племяш, – Пётр вышел из-за стола, роняя из карманов и из-под пол шинели майора НКВД рёбра и позвонки, которые, едва коснувшись травы, начинали истоньшаться и исчезать, неторопливо обращаясь в сажу, мгновенно уносимую ветром. – Ты-то, в отличие от нас, грешных, – жив.

Дядька усадил его рядом с дедом, присел сам.

Родители деда были заводскими крепостными при казённом заводе в Петербурге. Когда царь дал крепостным волю, то неожиданно выяснилось, что работать не из-под палки мало кто желает, а главное, умеет. Не только на заводах, но и в деревнях. Свободу восприняли, как возможность ничего не делать, чем и занялись с таким рвением и старанием, с каким раньше и на барщину не ходили. Целыми деревнями бывшие крепостные снимались с насиженных мест и, получив от Государя подъёмные, двигались в Сибирь и на Дальний Восток осваивать казённые земли, пожалованные Императорским Высочеством. Прибыв на место и кое-как обустроившись, новоявленные землевладельцы, не будучи дураками, сдавали землицу в аренду деловым и сноровистым китайцам. Пропив за полгода годовую аренду, незадачливые лентяи шли к арендаторам и требовали платы ещё на год вперёд. Китайцы платили, потом ещё и ещё… Через четыре—пять лет горе—землевладельцы попадали в такую кабалу, что теряли не просто свою землю, но и становились холопами бывших арендаторов. Попав в привычное своё состояние, они успокаивались и принимались батрачить на новых землевладельцев. Нельзя сказать, что смирились все: какая-то часть крестьян, ещё по дороге в Сибирь, пропив подъёмные и всё своё немудрёное барахло, осела в лесах и болотах, постепенно дичая. Став лешими и вурдалаками, русалками и кикиморами, эта нечисть теперь с радостью принимала в свои ряды всех, привыкших к безделью и пьянству, кто уже никак не мог батрачить на своих новых господ. Со временем к ним начали присоединяться оставшиеся без рабского труда и потому разорившиеся помещики и дворяне. Однако не всех устраивала такая вольная лесная жизнь: отдельные лешие и кикиморы возвращались к людям, вступая в народовольцы, из которых позже получились эсеры, большевики и анархисты. Особо честолюбивые вылезали на самый верх, становясь с годами министрами и генералами, как, например, вурдалак Столыпин или леший Керенский, адмирал Колчак, генералы Краснов и Каледин, маршалы Будённый и Ворошилов.