Михаил Поляков - Рассказы о России

Он оглядывался на старуху, и она, подвижная, деловитая, в извечном своём сером балахоне, действительно напоминала ему большую мышь…

Жизнь вместе с тем изменилась, и перемены эти не нравились Николаю. Друзей, прежде часто бывавших в его холостяцкой квартире, он приглашать перестал – бабка смущала их своими наивными расспросами и ненужным, избыточным гостеприимством. Выпроводить её было некуда, а когда она находилась в соседней комнате, её присутствие всё же ощущалось, и от этого всем было скучно и неловко. Теперь, если после пятничного боулинга или концерта в клубе кто-нибудь по старинке предлагал поехать к Николаю домой, тот отказывался.

– У меня бабка же, – смущённо объяснял он. – Лапти, валенки, русский мир, вот это всё.

– Рюзке мир, – привычно коверкал собеседник, понимающе качая головой. И тут же бодро интересовался: – А горилку хоть держит?

– И горилку не одобряет, – искренне сожалел Николай.

Бабкину стряпню – густые супы с терпкими и горькими травами, каши с кусочками чего-то зелёного и красного, он есть брезговал, и перед уходом с работы ужинал в кафе бизнес-центра. Бабка ничего не понимала и изумлялась. «Как же так, приедеть, ничего не поест, и спать идёть. Чаю если попьёть – и то хорошо», – жаловалась она после товаркам на кухне. Те сочувственно поддакивали, а, встретив Николая, жалостно глядели на него и укоряюще качали головами.

К тому же бабка болела. По ночам она дышала так громко и тяжело, что слышно было через три стены, и казалось, каждый новый вздох даётся ей с огромным трудом. Иногда она не поднималась с постели до обеда, а то и целый день лежала, укрывшись одеялом с головой и глухо охая под ним. Случалось, на улице она забывала, где находится, и домой её приводили соседи. Сидя на работе, Николай всё время боялся, что бабка оставит без присмотра включённую плиту и устроит пожар. Он даже купил ей специальный мобильный телефон для стариков с большими кнопками, и показал, как пользоваться им, но она так и не привыкла к аппарату. Однажды ночью Николай проснулся от грохота на кухне. Войдя туда, он обнаружил бабку в одном халате, простоволосую и босую, стоящей в центре комнаты, средь опрокинутых кастрюль и осколков посуды. Она с тупым выражением смотрела в стену, по ногам её стекало жёлтое…

– Что случилось? – встревоженно спросил Николай.

Бабка вздрогнула, очнулась, и взгляд её стал беспомощно-виноватым.

– Я… посуду помыть хотела, – произнесла она таким тоном, будто сама удивлялась происшедшему. И нерешительно развела руками. – И вот упало всё…

Не сказав ни слова, Николай крепко взял её за руку и повёл в ванную. Резкими, брезгливыми движениями разоблачил, поставил под душ и сразу включил сильную струю. Старуха мелко, всем телом затряслась, почувствовав воду, и снова подняла на него свой виноватый взгляд. Ему вдруг стало очень стыдно за себя, и вместе с тем он отчётливо ощутил, что не может больше, физически не способен выносить такую жизнь.

Пока старуха мылась, он достал телефон и набрал номер отца.

– Пап, не могу я больше с бабкой, – начал он без предисловий, едва отец поднял трубку. – В дом престарелых её надо, или ещё куда. Достала меня совсем,

– Ну ладно, не кипятись, я на следующей неделе прилечу и разберусь там со всем, – ответил отец. – Потерпи ещё немного.

На следующей неделе отец не приехал и даже не позвонил, но Николаю теперь было не до того. Внезапно выяснилось, что рекламный проект, которым он руководил, необходимо сдать на две недели раньше срока. Все серьёзные, сложные задачи он решил быстро. За неделю была организована работа дизайнеров, арендованы выставочные конструкции, и окончательно согласован проект с заказчиком. Но каждый день возникало множество мелких, внешне незначительных дел, отнимавших, однако, массу времени. То у бухгалтерии заказчика появлялись дополнительные вопросы по смете, то в типографии не было бумаги подходящего формата, то увольнялся верстальщик, и после него невозможно было найти нужные файлы… Николай с утра до ночи мотался по Москве – пожимал руки, безэмоционально улыбался, энергично рассказывал что-то в тёмных конференц-залах, освещённых жёлтым лучом проектора. Домой он всегда возвращался раздражённый, усталый, с гнетущим ощущением того, что сегодня снова не сделано то, что нужно. Больше всего хлопот было с установкой макета самолёта, который символизировал бренд заказчика, в торговом центре «Белая дача». После того, как были арендованы нужные площади и получены все разрешения, в дело вмешался инспектор пожарной охраны, маленький, чернявый сорокалетний человек в рыжем чесучовом пиджаке, придававшем ему несколько старомодный вид. Он исчеркал карандашом ватман с изображением макета, и своим едва разборчивым, некрасивым почерком набросал на полях его множество замечаний. Состояли они сплошь из придирок и глупостей, но переубедить инспектора не удавалось. Когда Николай заговаривал с ним, тот кривился так, словно у него болели зубы, и, глядя в сторону, гнусавым и монотонным голосом повторял одну за другой свои претензии. Николай чувствовал, что в этой своей дурной, тяжеловесной манере инспектор намекает на взятку, и, каждый раз уходя от него, бесился.

Однажды работа над макетом особенно затянулась, и Николай выехал с «Белой дачи» около восьми часов. До дома легче всего было добраться по МКАДу, так удавалось избежать больших пробок. Но Николай смертельно устал, и рискнул поехать по прямой, через Волгоградское шоссе. Дорога оказалась непривычно свободна, и три или четыре километра он пролетел за считанные минуты. Но перед самым въездом на третье кольцо он услышал под колёсами хлопок, и вслед за тем почувствовал, что автомобиль кренится на сторону. Ещё мгновение – и машина слетела с дороги и понеслась по обочине, с сухим хрустом ломая грязную наледь. Николай начал уже осторожно, не давя, скидывать скорость, вместе с тем непослушными пальцами отыскивая на стойке позади себя карабин ремня безопасности, когда послышался удар. Гулко ухнуло и осыпалось в салон лобовое стекло, и какая-то беспощадная, злая сила выбросила Николая наружу, в снег, в грязь. Последнее, что он увидел перед тем, как взгляд заслонила чёрная пелена – автомобиль, стоящий у обочины, с раздавленным дымящимся капотом. Левая дверь, распахнувшаяся от удара, безвольно покачивалась, словно сбитая птица взмахивала подраненным крылом…

Следом была пронзительная белизна палаты, чьи-то серьёзные, густые голоса, неумолимо-твёрдые руки, и – вкус чего-то горького и вяжущего на губах. Он не знал, сколько провёл в этом безмысленном, животном полубытии. Ему казалось, что недели, месяцы, годы целые пронеслись над ним, а он всё также лежал больной и онемелый, и всё глядел, глядел на что-то белое и синее. Первым новым впечатлением было бритое, круглое лицо доктора, склонившегося над ним.