Роберт Равоев - Старики

– Девочка моя, мы переезжаем с тобой в Ереван, потому что, как ты заметила, мой муж сошелся с моей подругой. Оставить тебя у них я не могу. Ты для нее чужая и она превратит тебя в домработницу, а тебе надо продолжать учебу.

В Ереване, куда они переехали, Маро устроила Нуник в детский приют, а недалеко располагалась школа, где она училась.

– Я часто езжу в командировки, брать тебя с собой нет возможности, а тебе надо продолжать учебу, – сказала Маро.

Но не прошло и года, как и этот детский приют перевели в Степанаван, который стал ее родным местом, где она впервые получила помощь, хлеб, приют, и, главное, человеческую теплоту и сочувствие от совершенно незнакомых людей, ставших впоследствии для нее родными. В Степанаване она жила в приюте, но она была свободна, часто навещала Шушик, оставалась у нее ночевать, для нее даже поставили кровать, она садилась и за стол как своя родная. Скоро Нуник окончила школу и поступила в педагогический техникум.

– Извини, мне надо на несколько минут отлучиться, а ты отдохни пока, – сказала мне Нуник и прошла на веранду, к кухонной плите. Смотрю ей вслед: сгорбленная спина, редкие седые волосы, худое, очень худое тело. «Она так и не привыкла много есть, и оттого такая худая», – промелькнула у меня мысль. Вспоминаю, как я заходил к своему другу Мэлсу и меня всегда угощали как родного, а ведь это были годы войны, когда каждый кусок чего-нибудь съедобного был на счету. Тогда мне казалось это само собой разумеющимся, а теперь… теперь я понимаю, чего стоило оставшийся кусок разделить на двоих. Они жили очень бедно, Нуник работала в радиокомитете, получала гроши, а мы с Мэлсом болтались по дворам, вбирая в себя все хорошее и плохое, что дает двор семи-восьмилетним пацанам. Иногда она забирала нас к себе на работу, но там нам было скучно, мы катались на лестничных перилах, там были отлично отполированные перила.

Появилась Нуник.

– Ну, давай продолжим.

И тут произошло-то, что никак не предугадаешь. Лента на магнитофоне оборвалась, что-то произошло с механизмом протяжки. Работа остановилась.

– Давай рассказывай, я буду запоминать, – предложил я.

И я запомнил.

После окончания техникума по рекомендации Маро ее пригласили на работу в Грузию в качестве преподавателя и заведующего просветительским центром в один из районов с преимущественно армянским населением. Началась коллективизация, ее избрали комсомольским вожаком. Так как она была весьма активной и принципиальной, то ее приглашали на всевозможные собрания, где она своими выступлениями обратила на себя внимание руководства и ее рекомендовали направить на учебу в Высшую партийную школу. Но Маро воспрепятствовала этому, сказала, что ей надо приобрести специальность, а в идеологическом плане она уже достаточно подкована, и предложила поехать в Ереван и поступить в сельскохозяйственный институт. Хотя душа не лежала к сельскохозяйственной профессии, Нуник не посмела возразить Маро. Летом, будучи на практике в табачном кооперативе, по настоянию партийного руководства она была назначена председателем вновь образованного колхоза.

– Но я же учусь, как же с учебой? – попыталась возразить она.

– Ничего, за вами останется учебное место, – таков был ответ партийного руководства.

Убийства, поджоги, воровство, сопротивление кулаков было повседневной реальностью.

– Кулаки были очень безжалостны. Мне дали пистолет, с которым я не умела обращаться.

Одновременно с должностью председателя ее назначили заведующей финансовым отделом и партийным секретарем района.

– Кушать было некогда. Когда поздно ночью я возвращалась в райцентр, столовая уже не работала, и я оставалось голодной до следующего дня. Захаровка, где я была председателем колхоза, находилась в семи-восьми километрах от райцентра, и я каждый день шла пешком через лес с большой палкой в руках, ибо там водились волки. На ногах были рогожные ботинки, которые очень натирали ноги. Когда в колхозе убили двоих, люди начали выходить из колхоза.

Я их собрала и говорила: «Почему все богатства должны быть в руках одного человека, пусть и даже самого уважаемого? Это несправедливо. Мы должны сами вести свои дела».

– А тебя слушали, твоя агитация достигала цели?

– Слушали внимательно, задавали вопросы. Конечно, не все сразу. Основной опорой были батраки, наиболее задавленная, привыкшая и примирившаяся со своей участью часть крестьянства. Надо было дойти до их сознания.

Поработав два года, Нуник вернулась в Ереван, окончила институт и по решению руководства института, в числе четырех ребят, была направлена в Москву на учебу в Тимирязевскую академию. По приезду в Москву заболела тифом и пролежала в больнице месяц. Она решила возвратиться в Ереван. В Ереване встретила своего знакомого, который сделал ей предложение. Ей было всего 26 лет. Маро одобрила ее выбор. Прошел год, она забеременела. Аршо, так звали ее мужа, был командирован в Сухуми. В октябре 1937 года он уехал, чтобы сдать дела и возвратиться в Ереван. Как раз в то время весь актив сослали в Сибирь. Уже спустя несколько лет она узнала, что из Сибири их забрали на фронт, где они все и погибли.

– Мэлса я родила как раз в то время, когда Аршо уехал в Сухуми.

Прошли годы. Мэлс стал уважаемым человеком в городе. Окончив университет, он вскоре стал руководителем крупного отдела института геологии.

Я к тому времени переехал в Москву и наши встречи стали редкими, но мы друг с другом все также были по-братски связаны. Жил он зажиточно, женился на семнадцатилетней латышке. Красивая, скорее, модная по тем временам… Он привез ее в Ереван быстро и неожиданно. У них родились девочка и мальчик. А она, окруженная со всех сторон мужским вниманием, подалась в актрисы. Актриса из нее не получилась, но сама артистическая среда наложила на нее отпечаток, повлияла на их семейную жизнь. Частые застолья, в которых проводил время Мэлс, превратили его, худого парнишку, в очень грузного мужчину, за сто килограмм. В тридцать пять лет он скончался. Для Нуник это был неимоверный удар. Она осталась жить в своей старой бедняцкой комнате. На похоронах она плакала очень странно: плакала, но, ни одной слезинки в глазах. Потом я это начал замечать у многих стариков.

– Разве это справедливо, – говорила она, – мать хоронит сына?!

Когда я записывал ее рассказ, она жила с внуком. Невестка продала все, что было, и переехала обратно в Ригу, дочка поехала с ней, а внук учился в Ереване, остался с бабушкой. Последний раз я ее видел, когда она уже потеряла память. Я уходил от нее – лучше бы я ее не видел! – во что превращает старость человека?! Я никак не предполагал, что спустя много лет эту женщину – Нуник, я буду вспоминать чаще, чем моего самого близкого друга – Мэлса.