Клара Калашникова - Истории нашего двора

В этот момент Марьванна окончательно проснулась, села на кровати и рассерженно шаря босыми ногами в поиске тапок, прошипела: «Ты у меня не только запоёшь, ты у меня ещё и попляшешь, Харёк скрипучий!»

Утром она отнесла в милицию заявление, в котором подробно описала «страшный грохот и дикие вопли», издаваемые Харьком, с просьбой навести порядок и утихомирить взбесившегося соседа. И уже к обеду, когда только-только продравший глаза после ночного концерта Михалыч собрался позавтракать чёрствой горбушкой ржаного и яичницей, участковый Егор Петрович Огневой уже звонил в его, обитую дермантином, дверь.

– Привет, Михалыч. Нарушаем?

– Здорово, Петрович. А я-то чо?

– Вот документ. Граждане пишут, что у тебя тут притон.

– При чём? – не расслышал Михалыч.

– Притон, говорю: бляди, карты, валюта.

– Раскудрит-тя! – обрадовался Михалыч. – Где?

– Это я тебя спрашиваю: где? – сдвинул брови участковый, внимательно оглядев обветшалые шестнадцать квадратных метров и не обнаружив ничего интересного.

– Чо-та не пойму, – почесал за ухом Харёк.

– Ладно, вот тут распишись, и я пошёл, – ткнул толстым пальцем Петрович. – И имей в виду, я тебя взял под строгий контроль, скоро нагряну с проверкой.

– Да заходи, когда хошь, – пожал ему руку хозяин.

После визита участкового Михалыч перешёл к водным процедурам. Смешно морщась, он поскрёб подбородок тупым станком, сбрызнул ладони вонючим зелёным одеколоном и, похлопав себя по впалым щёкам, строго посмотрел в рябое от усохших каплей воды зеркало. «Ну, я пошёл», – предупредил он отражение.

Марьванна, ползая на коленях и тяжело дыша, тёрла под кроватью пол, когда дважды звякнул звонок.

– Кого там черти носят? – проворчала хозяйка. – Витя, ты? Зачем пришёл? – открыв дверь, застыла она в растерянности.

– Поговорить надо, пусти.

– Ну надо, так надо, – Марьванна отступила вглубь коридора.

Харёк важно прошёлся по мокрому полу, вынул из-за пазухи любовно запелёнутый в муниципальную газету свёрток и торжественно поставил его на стол.

– Чего это? – покосилась хозяйка, держа половую тряпку в руке.

– Поговорим о жизни, Маш?

– Какой ещё жизни? – подозрительно прищурилась Марьванна.

– Нашей, – выдохнул Харёк, – совместной.

– Ага, – Марьванна вдруг вспомнила про заявление, – Ну раз ты сам пришёл…

– Пришёл. Стаканы давай.

И откинувшись на стуле, довольный хорошим началом, Михалыч стал перечислять свои требования:

– Во-первых, я люблю блины. Во-вторых, баян.

– Во-первых, пить будешь у себя, – хозяйка схватила со стола газетный свёрток и сунула его обратно Михалычу. – Во-вторых, чтобы ночью как мышь сидел!

– А как же ЭТО? Я же ещё того, – приласкать могу!

– Приласкать? – нервно хохотнула Марьванна. – Ну я тебя сама щас так приласкаю… – и давай выбивать грязной тряпкой дурь из обнаглевшего вконец соседа.

Михалыч выскочил, уязвлённый в лучших своих чувствах, и помчался во двор. А Марьванна, защёлкнув дверь, продолжила машинально тереть пол, но вдруг зашлась от хохота, бросила тряпку в ведро, расплескав мутную водицу, и громко в голос разрыдалась.

Под липкой мужички лениво раскладывали засаленную колоду карт. Освобождённая от газеты бутыль Михалыча обрадовала и оживила дворовую компанию. Перескакивая с одного на другое, то ругая, то хваля Скалопендру, Харёк переврал весь разговор так, что к концу бутылки запутался сам. Отхлёбывая по кругу из длинного горлышка, слушатели крякали, краснели, хрустели ржаными сухариками и добродушно подтрунивали над соседом.

– Факт остается фактом, – подытожил Юрич, подняв толстый красный палец вверх, – лупит – значит любит.

– Точно! – согласились тёпленькие товарищи. – Примета верная!

И шаткой походкой, как будто штормило балла на три-четыре, Михалыч направился к дому.

– Маш-ша, эт йя, – скрючившись и припадая губами к узкой щели замка, шептал он, – приш-шл ис-спл-нть сп-пруж-с-ский длг!

Дверь распахнулась, и пухлая рука с семейкой родинок протянула ему помойное ведро. Михалыч кисло сморщился, качнулся и упал за порог.

Очнулся он утром на диване среди вороха ситцевых мелких цветочков. Тюль легонько шевелилась от ветерка, пышный женский силуэт на фоне окна расчесывал длинные волосы. У Михалыча радостно защекотало в щуплой груди, – после всех тревог жизнь поворачивалась к нему приятной полнотой и уютом.

– Завтракать будешь? – тихо, не оборачиваясь на шорох одеяла, спросила Марьванна.

– Маш-ша… – сглотнув от волнения, только и смог выговорить он.

Пока Михалыч поглощал яичницу, Марьванна налила стакан рассолу и, сидя напротив, смотрела, как сухие узловатые пальцы соседа проворно ныряют в банку за огурчиками. Плотно набив щёку, от чего та оттопырилась, как карман, он похрустывал зелёными пуплятами и мычал от удовольствия. Налюбовавшись холостяцким аппетитом Михалыча, Марьванна смахнула в ладонь крошки со стола, накрыла конфетницу ажурной салфеткой и объявила так буднично, как расписание в общаге, где раньше работала комендантом: «Обед в три, ужин в девять. Трусы, носки стирать будешь сам». И, немного посверлив серым взглядом из-под белёсых ресниц нежданно свалившегося с верхнего этажа мужа, словно прицениваясь, строго добавила: «Ещё раз надерёшься в жупель, – валяйся в коридоре, домой не пущу». Михалыч, не до конца веря в своё новое семейное счастье, часто закивал, а когда Марьванна не торопясь выплыла из кухни, похлопал себя по груди и коленям, как делают танцовщики ансамбля Моисеева, и весело выругался.

Уже через неделю Харёк вышагивал по двору вразвалочку, сытый и довольный, как прикормленный кот. Новая жизнь нравилась ему куда больше, чем холостяцкая. «Во-первых, – жрачка, во-вторых – это самое, тесное-телесное. Где ни щипанёшь – везде мягко!» – хвастал он перед мужиками. Да и Марьванна как-то приосанилась, будто омолодилась, и на посвежевшем веснушчатом лице поигрывала лёгкой улыбкой. Жилсовет, поначалу не поверивший в скоропостижное супружество бывших противников, вволю поязвив, смирился с новым положением товарки. «От ненависти до любви один этаж», – подтрунивали они над очередной стадией соседских отношений.

Дни проходили на удивление мирно. Между домашними хлопотами Марьванна смотрела советские фильмы по чёрно-белому «Рекорду», а когда становилось совсем скучно, звонила ругаться в ЖКХ. Михалыч любил футбол, «ужасти» милицейской хроники, концерты художественной самодеятельности, и переговаривался с дикторами новостей, упоминая их ближайших родственников. Молодая супруга морщила носик и, разделяя постель, проводить совместный досуг отказывалась, так что смотреть ящик Михалыч уходил к себе, но сразу возвращался, учуяв вкусные запахи готового ужина. А если Марьванна указывала аккуратно подстриженным ноготком на грязные подтёки в уютной кухоньке и припоминала мужу недавний Большой Потоп, то он не поддавался и отвечал: «А ты, ядрёна Матрёна, чуть дом не спалила!» Когда же Михалыч по привычке начинал дымить в квартире, как пасечник на пчёл, Марьванна выгоняла старого куряку на балкон. Так они и переругивались: журчащее бормотание Марьванны утопало в прохладной глубине комнаты, а в ответ на весь двор неслось хриплое «раскудрит-тя!»