Клара Калашникова - Истории нашего двора

«Молодожёны милуются», – не без зависти похихикивал Жилсовет.

Но вот настал день выдачи пенсии. Марьванна, как обычно, караулила почтальоншу дома. Михалыч, напротив, поджидал её во дворе, – очень уж ему не терпелось купить «Русской» беленькой и обмыть удачную женитьбу. Да и сложившуюся традицию с пенсии брать пузырь и давать соло на баяне нарушать не хотелось. Получив свои денежки, Михалыч ломанулся в «Избушку», где встретил ещё парочку «осчастливленных» почтальоншей мужиков. Настроение у всех было приподнятое, скинулись на две бутылки и солёные сухарики. Только расселись под липкой, как Марьванна с балкона замахала рукой, словно подгребая к себе по воздуху Михалыча. Супруг заторопился, схватил одну бутыль и машинально сунул в подмышку, – чтобы без него всё не выпили. Успев на лестнице втихаря сделать пару глоточков, он явился домой, источая крепкий спиртной дух и широко улыбнулся, сверкнув дыркой недостающего зуба. Под летней курткой грела душу початая бутыль. Марьванна в присутствии почтальонши потребовала денег на хозяйство, Михалыч неудачно отшучивался, но жёнушка взяла его за шкирятник и тряхнула так, что бутылка выпала и, как в замедленном нехорошем сне, хлопнулась об пол. Из глубокой голубой раны полилась «Русская» беленькая. Михалыч попытался спасти водку, схватив родимую за горлышко, но острый край впился ему в ладонь, и ярким фонтанчиком брызнула кровь. Михалыч поднял кровящую руку вверх, не умея правильно пережать артерию. – Убила? Погубила? – неуверенно произнёс он, не мигая уставившись на красную струйку.

Почтальонша впала в ступор, а Марьванна, мелко крестясь, убежала шуршать в аптечке в поисках йода. И тут позвонили в дверь. Быстро подскочив и распахнув её, Михалыч радостно заматерился. На пороге стоял участковый Огневой. Потряхивая перед носом блюстителя порядка окровавленной кистью, как шаман куриной лапкой, одуревший Михалыч прыгал и визжал: «Убила! Мать-тя-перемать! Погубила! Раскудрит-тя-налево!» И только «фирменный», годами отработанный удар в челюсть успокоил Михалыча на время, нужное для оказания первой медицинской помощи.

Очнувшись с перебинтованной рукой и тупой болью в затылке, Михалыч сел на диване и хотел было дать показания, но обнаружилось, что он ничего не помнит. Задав несколько формальных вопросов, Огневой сложил в потёртый планшет свои бумажки и довольно крякнул: «Ну и чудненько: нет потерпевшего – нет преступления». Марьванна переглянулась с испуганной почтальоншей и, обрадованная заявлением участкового, позвала всех пить чай с вареньем.

Укладываясь спать, Михалыч спросил у задремавшей было супруги:

– Ма-аш, а где моя пенсия?

– А я знаю? Где пил, там и ищи! – И, недолго помолчав, добавила: – Половину ты мне отдал, на хозяйство, а остальное забрал, когда за водкой пошёл, – незаметно краснела в темноте супруга.

– Ну, дела… – посетовал Михалыч, перевернулся на другой бок и тут всё вспомнил! «Избушку», мужиков, тёпленькую пенсию, манящую руку Марьванны, предательницу-почтальоншу и разбитую, истекающую на полу бутылку. Михалыч подскочил на постели и выпустил такой богатый чувствами поток брани, состоящий всего из нескольких корней слов, что Марьванне захотелось это записать, чтобы назавтра прочесть Жилсовету. Но не выдержав отчаянной словесной атаки, она сползла с кровати, открыла дверцу шкафа и вытащила из-под стопки глаженного белья туго зажатые большой скрепкой казначейские госзнаки.

– Вот, – сунула она Михалычу под нос, – приберегла, пока всё не пропил!

– Ах, ты… Скало-пендра!

– Па-ашёл вон, Ха-рёк несчастный, – разозлилась Марьванна.

Михалыч выскочил как был, в трусах и майке, зажав одной рукой деньги, другой ключи, пролетел этаж и оказался у себя дома. Зная, чем досадить вероломной супруге, он схватил пискнувший от неожиданности баян и принялся за старое. Играть забинтованной рукой было неудобно, пальцы то и дело спотыкались, от чего инструмент истерично взвизгивал или бубнил, путая мелодию, но Михалыча это только подстёгивало. Он дважды проорал весь весёленький репертуар от «Коробейника» до похабных частушек и, сдувшись под конец, уставясь на караван муравьёв, переходивших пустыню затёртого линолеума наискосок, от трубы до щели в плинтусе, уныло затянул: «Позараста-али стё-ожки-доро-ожки, где проходи-или милые но-ожки…» Так закончился месяц и один день его супружеской жизни.

Поутру Михалыч нашёл под своей дверью ворох одежды, забытой впопыхах при бегстве из семейной жизни назад, в холостяцкую. Он хотел привычно выругаться, разбирая завал и запутавшись в брючинах, но голос вдруг треснул, и слова застряли в осипшем горле.

Усевшись под липкой в ожидании старых приятелей, Михалыч то и дело поглядывал на глухо зашторенные окна Марьванны и, уязвлённо хмыкнув, отворачивался.

– Ну, как оно? – спросил обо всём сразу подоспевший Юрич.

– Выперла, – честно признался Михалыч.

– Тю! – посочувствовал приятель.

Стало ясно, что без поллитры не обойтись, и обшаря пустые карманы, Михалыч метнулся домой, к забытой на кухонном столе пенсии. Спешно вылетая из подъезда, в дверях он столкнулся с бывшей супругой. Михалыч ухмыльнулся, признав знакомое помойное ведро, склонил голову и, пряча немой укор в глазах, ловко проскользнул мимо пышногрудой Марьванны к распахнутой на свободу дверью.

Марьванна обернулась, хотела, как раньше, плюнуть ему в сутулую спину, но передумала. «Потоп, пожар и медовый месяц пережили. Мало ли в жизни ещё как повернётся? Всё-таки не чужие люди, – соседи», – здраво рассудила она.

Старуха Абрамова, которая Нина, сбрендила. Случилось такое дело на поминках сестры, с которой прожила она в родительской сталинке больше шестидесяти лет.

Старшая сестра, покойная Зося, была ростиком ниже и, как раньше говаривали, косточкой тоньше. Поседевшие волосы не красила, стригла коротко, укладывая серебристо-русой меланжевой шапочкой. Ситцевые платья в мелкий горошек носила с белым воротничком и носочками, храня верность послевоенной моде. Нина же вышла телом плотнее, крепче, но оказалась близорука. Жидкие волосы тщательно приглаживала, забирая на затылке в куцый узел, похожий на фигу. Любила носить брюки, мятые отцовские рубахи и тайком от сестры покуривала. Обе были старыми девами, совместное хозяйство вели лишь условно, в быту же сёстры всё делили и прятали друг от дружки подальше.

Зося занимала небольшую квадратную спальню с солнечной стороны, Нина – комнату-пенал метражом больше и окнами во двор. Соединяла их проходная гостиная – просторное поле для мелочных стычек и временных перемирий. Соседи давно привыкли к шуму у Абрамовых, и когда через прогнившие перекрытия слышалась ругань старух, весело стучали по батарее, привычно выполняя усмиряющее действо.