Вадим Бусырев - Вираж (сборник)

И так ответил другу на вопрос для меня насущный. Вскользь, а позже сам назвал бы это «по-еврейски»:

– А ты сильно хотел бы сам-то ходить строем? В фураге суворовской?

Про семинарию, ясно дело, «затемнил» я. Как выразиться можно сейчас:

«Боже упаси» было мне тогда об этом обмолвиться.

И никому в этом не признавался никогда. Вот только сейчас Вам. Открылся.

По истечению стольких лет всяческих событий. Эпохальных.

А под конец того года учебного сверкнул в школьной жизни неожиданно яркий момент. Можно сказать – ослепительный. Лучезарный.

– Куда бежишь? Смотри, не споткнись, – за рукав формы школьной ухватил я Деника, подножку не успел подставить, в виде дружеского внимания.

– Идём…, бежим…, не успеем…, – задыхаясь, запинаясь, тащил меня за собой Денисов. – Там! Там в зале в этот…, в театр берут!

Мы еле-еле успели.

Серьёзный такой дяденька, в очках, ещё совсем даже и не старый, а напротив почти очень молодой, набирал из нас – «труппу».

Позже мы узнали и осознали это более, чем странное слово. А сперва просто было: многим хотелось «попасть в театр». Кто прознал об этом случаем. Как Денник. И я – за ним уцепившийся.

На сцене глупо выглядем Сёмка из восьмого. Стих какой-то читал.

Что-то про штаны. И про паспорт, что ли. Народу было – средне. Но никто, правда, не смеялся. Хотя была возможность. Сёмка уже тогда был толстоват. Потом в театре играл матроса. В тельняшке и с ружьём. Стих его, видать, понравился. Очкастому.

До нас с Деником очередь в конце самом дошла. Вернее не дошла вовсе. Нас он глядеть и слушать не собирался. Он с шестого класса брал. А у нас на сцене лампа переносная только одна была. Деник, хитрюга такая, сунулся помогать. С лампой, с этой. Таскать, подсвечивать.

Вот – он уже и в театре! Осветителем.

А мне в конце уж почему-то (как прибежавшему с осветителем, что ли?) режиссёр-очкарик благодушно разрешил:

– Ну, давай, курносенький, прочти нам стишок какой.

А я-то? Ни сном, ни духом ведь не готовился. На такой «кастинг».

Да ещё под самый занавес.

Отец мне говорил как-то:

«Не знаешь, как ответить? Если спрашивают что-то серьёзное. Только не молчи. Главное-говори! Что угодно говори, но не тушуйся. Не показывай, что застали тебя врасплох».

Не раз потом в жизни меня это, без трёпа скажу, спасало. Так это – уж когда было! В институте, армии, в море.

А тут: пятый класс, школьная сцена…

В голове вроде завихрилось:

А дальше, а дальше замело всё ею. А молчать – нельзя! И «труппа» набрана, и «осветители».

Бабушку вспомнил. Полю. Почему?

А это я уже рассказываю. Прикрыв глаза и руки растопырив:

«А гусак, ох, здоровущий гусачище, меня всё норовил за ногу тяпнуть, а гусёнки, не гляди, маленькие, ему помогали, убежать не давали, а вы не смейтесь, не смейтесь, я сперва тоже смеялся, от него уворачивался, да и доуварачивался – на одного гусёнка-то и наступил, уж, как бабка меня ругала-то, как ругала: «ох, убил меня, оголец, ох, убил», а сама плакала, а я за нею…».

– Ладно. Хватит. Насмешил «два весёлых гуся», понимаешь…, м-ым.

Попробуем. Есть у меня один водевильчик. Как раз для Мариночки.

С этими словами «режиссёра» нашего – для меня тогда непонятными – стал я последним членом театрального самодеятельного коллектива. Школьного театрика нашего с «Чайкиной» улицы.

Маринка была на год меня старше. Белобрысенькая худенькая шестиклассница. Очень смешливая и общительная. Вообще-то, Машкой её звали. Из породы нынешних «блондинок». Режиссёр, «Станиславский» наш, взял её, а роли ещё не придумал. Тут я подвернулся. И наметился у нас с Машкой (в голове его «очкастой», то есть), сценический дуэт.

Я – по ходу водевиля – клей вроде бы придумал. Как теперь говорят поголовно: «реальный» клей. И всю посуду дома бью. Бью и клею. А Маринка (по ходу спектакля сестра моя младшая – Люська) мне эту посуду всё подтаскивает и подтаскивает. Уж не помню в чем там соль вся, но публика нас принимала: «будте-нате». Хохотали все, не вру. Не сравнить с толстым Сёмкой и его братиками-матросиками.

Сейчас мнится мне по прошествии, что были мы прообразам нынешнего «Ералаша». Во загнул, да? Но, что поделаешь? Как говаривал потом дружок мой один в море: «Сам себя не похвалишь – сидишь, как…»

И было ведь у «Станиславского» нашего чутьё. Не отнимешь.

И ездили мы на гастроли. По всему нашему району Дзержинскому. И за город ездили. В Петергоф, в Стрельну…

Пару раз нам даже гонорар платили. По рублю и по полтора. Это было потрясающе. Можно было мороженым обожраться.

А сколько я посуды из дома перетаскал? Мать всё это терпела. Как же!

Сынок в артисты выходит.

И лето прошло. И следующий год начался учебный. И должны мы были давать представление в школе на улице Пестеля. Около собора Преображенского. В храме этом крестила меня бабушка Поля. Тайком от родителей.

В школьном спортивном зале спектакль наш проходил. В раздевалках мы К нему готовились. Заглянул я зачем-то в женскую раздевалку. Там наших сидело несколько, Актёров, так сказать. Трепались. Старшеклассники курили.

И… Моя партёрша. Маринка. Сидела. Почти в обнимку. И с кем? С толстым «матросом». С Сём-ко-ой! И – курила.

Всё. Всё – рухнуло. Для меня, по крайней мере.

Как сыграли тогда, сколько времени я ещё на подмостках кантовался – убей меня Бог – не помню. С театром мы разошлись. Навсегда.

Хорошо это было или плохо? Для меня (не для театра же) я по сю пору не знаю. Порой сожалею. Но это, пожалуй, как вообще о минувшем. Иногда радуюсь. Знаю, что придуриваться я мастак. Но, видимо, не более того.

А ведь, чтоб вырваться из общих рядов «подтанцовки», этого совсем недостаточно. А что ещё надо?

Кроме «искры Божьей»?

– Ну, спрашивается, за каким дьяволом ты это слепил? – Жека презрительно беломорину перекинул из одного угла в другой.

Это я про его рот. Надо признать, что я ему в него смотрел. И в прямом и в переносном. И не я один.

И так же презрительно бросил писанину мою на стол. На крохотное свобдное место. Старый круглый обеденный стол был заставлен по обыкновению стандартным набором. Перечислять, что входило туда, смысла особого нет. Отмечу лишь портвейн. Остальное – воображайте сами. Только без деликатесов и излишеств.

Сердиться на Жеку было невозможно. Аура у него такая была. По крайней мере до состояния «в разьетинушку». А ещё: он непременно выдал бы что-то резонно-стоящее.

Так было и в тот раз.

Я скривил щёку левую, как от зубной боли, мне это показалось глубокомысленным. И промямлил, чтоб не молчать:

– Не стреляйте в пианиста, он играет…

– Ой-ой, держите меня, – заржал Петух, хватаясь за бутылку.